|
Более того, он словно думал не о ней, словно думал только о страсти, зрелой, бездонной, печальной, которая в ней воплотилась, и о силе такой страсти, какую она обнаружила. Сегодня вечером она казалась ему старше, подвластной времени, но, более чем когда-либо, оставалась самым прекрасным, самым нежным существом, самым замечательным видением, встречу с которым подарила ему жизнь; и вместе с тем перед ним была женщина, вульгарно рыдавшая, – что тут придумывать! – как рыдала бы простая служанка по своему дружку. Единственное: мадам де Вионе судила себя сама, а служанка не стала бы; мудрость, в которой многие печали, понимание, в котором многие бесчестья, казалось, клонили ей голову ниже и ниже. Но она ненадолго пала духом и, прежде чем он успел вмешаться, уже совладала с собой.
– Да, конечно, мне страшно за мою жизнь. Но ничего, ничего. Дело не в этом. Он еще некоторое время молчал, словно обдумывая, в чем здесь дело. – У меня еще кое-что есть, чем я мог бы вам помочь. Но она только решительно и горестно покачала головой, вытирая слезы, – она отвергала то, чем он мог бы помочь. – Нет, это ни к чему. Разумеется, вы, как я уже сказала, делайте по-своему, – делайте, что можете, для себя. Меня это касается не больше, – хотя я протягиваю к вам свои грешные, неумелые руки, – чем события в Тимбукту. Лишь потому, что вы никогда не топтали меня, хотя у вас была для этого бездна возможностей, лишь благодаря вашему ангельскому терпению я позволила себе забыться. Но при всем вашем терпении, – продолжала она, – знаю, вы все равно, даже будь это возможно, не захотите остаться здесь с нами. Вы готовы сделать для нас все на свете, кроме одного: разделить наше общество – утверждение, на которое вы легко можете возразить, хотя оно лишь говорит в вашу пользу. Вы, конечно скажете: какой прок рассуждать о том, что невозможно? Верно, какой прок? Так, безумная мечта. Уж очень тяжело на душе. Нет, я не о нем говорю. Что до него… – Да, как ни странно, как ни горько, подумалось Стрезеру, но сейчас она от «него» отступается. – Вам безразлично, что я о вас думаю, а мне не безразлично, что вы думаете обо мне. Не безразлично даже то, – добавила она, – что, возможно, думали. Он потянул время. – Что прежде?… – Да, что прежде думали. Прежде. Разве вы не думали?… Но он не дал ей закончить. – Я ничего не думал. Я никогда не думаю и на шаг вперед того, что необходимо. – Но это же, по-моему, неправда, – не согласилась она. – Разве только вы не додумываете, пожалуй, до конца, когда соприкасаетесь с чем-то слишком уродливым или даже, позволю себе предупредить ваши возражения, слишком прекрасным. Во всяком случае, так оно было, когда мы обрушили на вас наш спектакль, который вам пришлось смотреть и который наложил на вас обязательства. Уродливый или прекрасный – не важно, как мы его назовем, – но вы старались отвести глаза, и тут мы были отвратительны. Вам было гадко с нами – в этом все дело. Да, мы… мы дорого вам обошлись. И теперь вам остается не думать обо всем этом. А я… мне так хотелось, чтобы вы думали обо мне высоко. На это он смог, да и то не сразу, повторить мисс Бэррес: – Вы бесподобны! – Я стара, жалка, отвратительна, – продолжала она, словно не слыша его. – Прежде всего жалка. Нет, прежде всего стара. Быть старой – хуже всего. Мне все равно, чем это кончится, – пусть будет что будет. Так мне суждено – я знаю; и больше меня вы знать не можете. Все идет так, как предначертано. – И теперь, стоя лицом к лицу с ним, вернулась к тому, на чем прервалась: – Да, вы, конечно, не захотите, даже если это будет возможно и что бы там ни случилось, остаться с нами. |
