Теперь он мысленно уподоблял себя и мисс Гостри двум брошенным в дремучем лесу невинным младенцам, которые вполне могут сдаться на милость благодетельных сил природы и с миром следовать своим путем. Он всегда, как известно, отличался изрядной медлительностью, но ему понадобилось снова окунуться в привычную стихию, чтобы ощутить всю ее прелесть. Занятно было говорить себе, что с тем же успехом он мог бы готовиться умереть – умереть безропотно, все вокруг было проникнуто такой предсмертной тишиной, таким печальным очарованием. Это означало замедление всего остального – влекло, стало быть, к спокойному течению жизни – и в особенности замедление грядущего возмездия, если только, конечно, грядущее возмездие и полное уничтожение не одно и то же. Он смотрел ему в лицо, этому возмездию, – поверх глубоко вторгшегося жизненного опыта, которому он тоже смотрел в лицо, – ничего не поделаешь, придется в свой срок со всей неотвратимостью устремиться к нему сквозь мрачные пропасти Кубла Хана. Оно решительно было подоплекой всего, не растворяясь в том, что он сделал, в его окончательной оценке того, что сделал, в его оценке на месте, там она, надо думать, будет по-настоящему точной. Местом этим, находившимся в центре внимания Стрезера, был, разумеется, Вулет; в лучшем случае Стрезеру предстояло увидеть, каким окажется Вулет, где все для него переменилось. Не будет ли подобное открытие равнозначно завершению его карьеры? Что ж, конец лета все прояснит, а между тем томительная неопределенность была милой его сердцу тщетной отсрочкой, во время которой он не всегда находился в обществе Марии, а позволял себе роскошь подолгу размышлять наедине, – роскошь, лишь изредка подпорченную, да и то в некотором смысле. Он уже прибыл в гавань, бурный океан был уже позади; речь теперь шла только о том, чтобы сойти на берег. Но пока он стоял, облокотившись о борт судна, его мучил один вопрос, и, чтобы избавиться от этого наваждения, он продлевал часы пребывания в обществе мисс Гостри. Вопрос касался его самого, но мог быть разрешен, только если он увидит Чэда, оттого он главным образом и хотел увидеть Чэда. Потом это уже не будет иметь значения – призрак после нескольких слов рассеется. Но для этого ему необходим Чэд, который должен внять его словам. Как только это случится, все вопросы отпадут – точнее, вопросы, связанные с парижской историей. И даже ему самому станет тогда более или менее безразлично, что он провинился, высказав свое мнение, если учесть, чем за это поплатится. Но столь взыскательной была его предельная щепетильность, что он не желал принимать во внимание все, чем он за это поплатится. Он не желал ничего делать оттого, что что-то иное утратил, оттого, что огорчен, разочарован, разорен, оскорблен и доведен до отчаяния; нет, он желал делать все оттого, что спокоен и безмятежен, такой же в своих собственных глазах по всем основным статьям, каким был всегда. Слоняясь в ожидании Чэда, он молча твердил: «От тебя попросту отделались, старина. Но какое это имеет значение?» Ему было бы мерзостно, если он ощутил бы в себе желание отомстить.

Эти оттенки чувств, право же, были всего лишь радужными перепевами, рожденными праздной игрой его воображения, и вскоре они померкли в свете того, что рассказала ему Мария.