– Как? Как ты это мог забыть?

Виталий не знал как, но забыл. Честно.

Все негативные эмоции стирались в его голове подчистую. Воспоминания о пережитых трагедиях замещались мелкими малозначащими деталями, которые лишь сопровождали потерю. Так было, когда он хоронил бабушку. Куда-то шел, забирал документы, подписывал, ехал, опять забирал документы. Стоял в очереди, снова подписывал. Мог детально описать помещение, где выбирал гроб. Каталог, лежавший на столе. Венки – одинаково пошлые и уродливые. Женщину, которая стояла перед ним в очереди в крошечном помещении морга, платок, который повязала на кладбище Лена. И твердо помнил, какие цветы принесла на могилу мать – розовые гвоздики. Не белые, не красные. Гвоздики приторного, неприличного цвета. Они раздражали цветом, видом, ленточкой дурацкой, закрученной на концах колечками. Мать еще и положила их в самом конце, сверху, на остальные цветы. Виталий не сдержался – подошел, рванул ленточку и вышвырнул цветы, которые улетели на дорожку между могилами. Мать ахнула и громко икнула. Виталий посмотрел на нее и понял, что она пьяна в хлам, едва на ногах держится. Но не подошел, не поддержал, когда она едва не рухнула.

Но память подчистую стерла лицо бабушки, сами похороны, вид могилы, все разговоры. Он не помнил, как оказался на кладбище, как опускали гроб в могилу, как ее зарывали. Не помнил, бросал ли горсть земли на гроб или нет. Даже Лену он, откровенно говоря, не помнил – лишь ее платок. Плакала она или нет? А он? В чем он был? Черного костюма у него никогда не имелось.

Откровенно говоря, он вообще не хотел идти на кладбище. Если бы не Лена, не пошел бы.

– Надо проводить, как без тебя? – терпеливо убеждала его Лена.

– Не хочу ее видеть в гробу. Я ее живой помню. Вот здесь, в этой комнате, на этой кухне, – отвечал Виталий. – Бабушка тоже похороны терпеть не могла. Никогда не ходила. Хотя все ее подруги давно умерли, наверное. И на кладбище я не помню, чтобы она ходила. Ни разу.

– Кто-то должен быть со стороны семьи. Проследить, чтобы все было хорошо, – говорила Лена.

– Хорошо на похоронах? Это как? – едва не закричал он.

– Не привязывайся к словам. Твоя мама не может нести ответственность. Остаешься только ты. Я буду рядом, помогу. – Лена положила руку ему на локоть.

Виталий запомнил, что у Лены были некрасивые руки – большая, широкая ладонь и короткие пальцы. Ногти, будто детские, недоразвитые, с отрезанными по мясо кутикулами. Пошлый лак с перламутром несуществующего в природе оттенка розового, от которого Виталия начинало подташнивать. Его передернуло, и он отстранился. Тут же вспомнил кисти, пальцы Инги. Он любил их любыми. Даже здесь она впадала в крайности. Или ходила с длинными ногтями идеальной формы, предпочитая ярко-алый цвет, или вдруг обрезала до подушечки и забывала про лак. Да еще с упоением грызла заусенцы. Ей шло все. Ее руки невозможно было испортить. Тонкие кисти, длинные пальцы. Торчащая на запястье косточка. И само запястье – очень тонкое. Она вечно теряла у него браслеты и часы. Они спадали, стоило ей опустить руку. Однажды он взял ее часы и проколол шилом дополнительную дырку. Застегнул крепко. Так, что ремешок впился в кожу.

– Теперь не упадут, – сказал он.

На следующий день он, проснувшись, увидел, что Инга так и уснула в часах. Виталий расстегнул ремешок – на запястье остался глубокий след.

– Почему ты не сказала, что тебе больно? – он разбудил Ингу.

– Что? Нет. Так хорошо. Застегни. Мне нравится. Наконец я хоть что-то чувствую. Если потеряю, замечу точно, – попросила она.