Ликование и печаль одновременно охватили меня. Радуясь, что внимательно изучаю это безупречное, живое, наполненное жизненным соком тело, я думал о том, что на рассвете покину его. Жгучие уколы горького отчаяния отравляли мои самые блаженные поцелуи.

На самом деле отцовство не представляло для меня ничего необыкновенного, поскольку Мина зачала восьмерых детей, из которых родились пятеро. Тем не менее, когда Мина сообщала о своей беременности, это было ее дело: беременела она, а не я; событие изменяло ее организм, не задевая меня; вынашивание казалось мне если не болезнью, то уж, по меньшей мере, исключительно женской историей. В случае с Титой я испытывал нечто совсем иное; я был поражен, тронут, включен. В отличие от Мины она, конечно, обойдется без меня и вырастит ребенка; и чудесная жизнь, которая развивалась в ее чреве, своим существованием была обязана зароненной мною искорке. Я ощущал себя если не отцом, то производителем.

С Миной я не был ни производителем, ни отцом. Я жил бок о бок с беременной женщиной; после я имел дело с измотанной женщиной, кормившей грудью, пеленавшей, мывшей младенца, за которым я наблюдал только издали; эпизод завершался похоронами, и все начиналось сначала. Я оставался равнодушным к тому, что было причиной радости и отчаяния Мины.

Никогда прежде мое сердце не трепетало так. Этот ребенок существовал, потому что он шевелился в животе Титы. Я представлял его себе, исходя из наших с ней тел; поначалу я рисовал в своем воображении девочку, в совершенстве похожую на Титу, мальчонку – точную копию меня, но постепенно мне удалось смешать наши черты, и я сходил с ума от этого нового существа, готового вот-вот появиться, мне не терпелось увидеть, что дало слияние наших кровей, наших сущностей, нашей страсти. Капризы интуиции? Предчувствия? Рядом с Миной меня постоянно охватывало ощущение ненадежности, я предвидел, что эти чахлые отпрыски будут отняты у нас; теперь же я предугадывал обратное. Благодаря могучей жизненной силе своей матери этот мой потомок, дочь или сын, преодолеет младенческие недуги и превратится в крепкую женщину или сильного мужчину.

На рассвете изнуренная таким накалом эмоций Тита забылась сном, а я созерцал ее лицо, освободившееся от свойственного глухим постоянного напряжения. На этом лице лежала печать благородства, душевного равновесия. Почему бы мне не остаться с ней навсегда? Зачем уходить? Я сравнивал ее честную суровость с хитрыми кошачьими повадками Нуры. Почему я боготворю Нуру? Тита заслуживает этого не меньше.

Любовь несправедлива.

На заре я украдкой ушел: я оказался слишком труслив, чтобы попрощаться с моей Охотницей, признаться ей, что не вернусь и не увижу нашего ребенка.

Покидая пещеру, я плакал. Плакал от отвращения, от разочарования в себе, огорченный собственным поступком.

Чем больше я восхищался Титой, тем сильнее ненавидел себя.

Когда небо постепенно посветлело, я обнаружил Барака и Дерека, уснувших валетом возле еще теплых углей. Глядя на эту парочку таких несхожих, несовместимых людей, дружба между которыми казалась столь же невообразимой, как между медведем и цаплей, я не смог удержаться от улыбки. Будучи одного роста, они отличались во всем. Барак – массивный, Дерек – долговязый. Барак мускулистый, Дерек хилый. Барак смуглый, Дерек бледный. Шевелюра, борода, покрытое густой растительностью тело Барака сияли здоровьем – безволосый анемичный костяк Дерека вызывал опасения, как бы солнечный луч не спалил его дотла.

Я потряс дядюшку за плечо. Он заворчал, зевнул, рыкнул, потянулся, напряг бицепсы, похрустел суставами, раскрыл опухшие глаза, узнал меня, осмотрелся вокруг, осознал, где находится, а затем, заметив распростертого на земле Дерека, воскликнул:

– Два неотложных дела, племянничек! – Он вскочил на ноги.