– Она называется gaita gallega. А если точнее – это один из видов gaita gallega – волынки, которую делали в Галисии на планете Земля и которую, пожалуй, можно и сейчас там встретить. Если умеешь играть на шотландской волынке, то справиться с этим инструментом не составляет особого труда. Ян поскромничал или хотел, чтобы я продемонстрировал свои музыкальные способности.

– Наверное, он считает, что у тебя получится гораздо лучше.

– Хорошо... – Мигель снова улыбнулся. – Ну разве что чуть‑чуть. – Он встал из‑за стола и подошел ко мне. – Ты действительно хочешь ее послушать?

– Очень хочу.

– Тогда выйдем отсюда, – предложил Мигель, снимая инструмент со стены. – Она не предназначена для столь маленькой комнаты.

Мы вернулись на террасу, туда, где совсем недавно отрабатывали боевые приемы и где до поры застыло в молчании грозное оружие. Рядом с ним постоял Мигель в коротком раздумье, и вот уже ремень, прикрепленный к обоим концам басовой трубы, перекинут через плечо, сама труба, словно указующий перст, направлена в небо; губы его обхватили мундштук, пальцы пробежали по отверстиям в сопелке, меха набрали воздух, и он начал играть.

Музыка волынки подобна дорсайскому виски. Или вы не выносите ее, или считаете непревзойденной и ни с чем несравнимой. Я принадлежу к тем, кто находит своеобразную прелесть в этих звуках. Здесь, в Гебель‑Нахаре, я понял – почему. Мои предки – не только шотландские горцы; течет в моих жилах немалая толика испанской крови, а вот сейчас я узнал, что полюбившийся инструмент по праву принадлежит и моим испанским предкам.

Меряя шагами площадку, Мигель играл незатейливую шотландскую мелодию «Лесные цветы», вдруг он резко остановился, сделал шаг к крепостной стене и, устремив свой взгляд на равнину, заиграл незнакомое.

Пусть найдутся достойные слова для описания охвативших меня чувств. В ритме мелодии не было ничего шотландского. Она была испанская – испанская по духу, испанская «до мозга костей». Заключенная в изысканную музыкальную форму, мелодия превращалась в яростный, гневный вызов, от которого пульсирует в жилах кровь и волосы на голове поднимаются дыбом.

Мигель закончил на протяжной, как стон, затухающей ноте, снял с плеча лишенный воздуха мешок, повернулся, и я увидел его лицо – лицо, с которого исчезло выражение юношеского задора. Передо мной стоял усталый, опустошенный человек.

– Что это было? – спросил я.

– Для приличной компании у нее есть приличное название, – тихо произнес он. – Но его забыли. Нахарцы называют ее просто «Su Madre».

– Вот что ты должен сыграть, если хочешь вызвать на бой врага.

Неожиданно, словно последние силы покинули его, Мигель тяжело опустился на уступ крепостной стены и сложил на коленях волынку.

– И они любят меня. – Он слепо глядел на ровные стены казарм. – Мой оркестр, мой полк – они любят меня.

– Во всяком правиле есть свои исключения, – не отрывая взгляда от его лица, сказал я, – но обычно солдаты, служащие под началом офицера‑дорсайца, любят его.

– Я говорю не об этом. – Мигель продолжал упорно разглядывать серую казарменную стену. – Ни для кого здесь не секрет, что я решил никогда не брать в руки оружие, – с того самого дня, когда я подписал контракт и стал капельмейстером.

– Хорошо, – кивнул я. – Пусть будет так.

Он поднял на меня глаза и снова отвел их в сторону.

– Ты знаешь, как в этой сумасшедшей стране с ее непонятной культурой и извращенными традициями смотрят на трусов – людей, которые могут, но не хотят сражаться.