– Они не верят тебе.

– Не верят... – повторил он, и жестким, яростным стало его лицо. – Почему?

– Потому что они слышат лишь слова, – резко ответил я. – На каком бы языке ты ни говорил – слова есть занавес, за которым скрываются истинные мысли. Ты произносишь – «никогда не возьму в руки оружие», и они понимают – ты настолько искусно владеешь этим оружием, что здесь тебе нет равных. По манере речи, даже по твоей походке они видят, что ты можешь, и не верят тебе. Как же иначе?

– Это ложь! – воскликнул в одно мгновение оказавшийся на ногах Мигель. – Я верю, и это свято для меня. С тех пор...

Он замолчал.

– Может быть, нам стоит продолжить учения? – как можно мягче произнес я.

– Нет! – резко бросил он. – Я обязан это сказать. Может, другой возможности не будет... Я хочу, чтобы хоть кто‑нибудь...

Мигель замер на полуслове. Он должен был сказать – «чтобы хоть кто‑нибудь понял»... но не мог заставить себя произнести эти слова. А я не мог помочь ему. После смерти Элизы я научился выслушивать людей. И есть во мне нечто, безошибочно подсказывающее, когда нужно сказать, а когда промолчать, не помогать твоим собеседникам высказать то, что хотят, но не решаются произнести вслух. И сейчас я тоже молчал.

Несколько долгих секунд на лице Мигеля, как в зеркале, отражались следы яростной внутренней борьбы, но вот оно разгладилось, успокоилось – мир снова установился в его душе.

– Нет, – словно убеждая самого себя, повторил он. – То, что думают люди, ничего не значит. Вряд ли мы переживем завтрашний день, и поэтому я должен знать...

Он внимательно смотрел на меня.

– Я обязан объясниться и хорошо, что рядом оказался такой человек, как ты. Наши семьи живут одной жизнью, мы из одного кантона, нас окружают одни соседи, у нас одни предки...

– Ты никогда не думал, что не обязан никому ничего объяснять? – спросил я. – Когда родители поднимают тебя на ноги, они тем самым отдают долг своим родителям, не более. Хорошо, допустим, ты чувствуешь себя обязанным – и это спорный вопрос, потому что с тех пор, как Дорсай стал планетой свободных граждан, наш единственный и главный долг – добывать ей средства к существованию, заключая межпланетные контракты. Ты свой долг выполнил – стал капельмейстером. Все остальное – твои личные дела.

И это было правдой. Важнейшей обменной валютой в межпланетной торговле являлись не природные ресурсы, как вам мог ответить школьник, а рабочая сила. Товаром населенных миров служили знания, умения, навыки – то, чем обладает отдельная человеческая личность. Средства, заработанные дорсайцем на Ньютоне, позволяли Дорсаю заключить контракт с ньютонским геофизиком или пригласить психолога с Культиса. Часть заработка дорсаец отчислял планете. Разумеется, полевой командир получает несравненно выше, но и как капельмейстер Мигель с лихвой окупил затраты на свое образование и подготовку.

– Не об этом я говорю, – начал он.

– Нет, – перебил я – ты говоришь о долге и чести и понимаешь их так, как принято среди нахарцев.

Он плотно сжал губы, его лицо напряглось.

– Из твоих слов я понял единственное – ты не желаешь слушать меня. Ну что же, я не удивлен...

– Ну вот и сейчас ты говоришь как настоящий нахарец. Не сомневайся, я выслушаю все, что ты захочешь мне сказать.

– Тогда присядем. – Он опустился на каменный выступ в стене, а я занял место напротив.