– А где твои люди, Мигель?

Застывшим взглядом он смотрел на меня.

– Они ушли.

– Ушли?

– Да, ушли... сбежали, дезертировали, если тебе больше нравится это слово.

– Они перешли...

– Нет, нет! – Он оборвал меня, не дав договорить, словно недосказанное могло причинить ему невыносимую физическую боль. – Они не ушли к врагу. Они решили спасти свои жизни. Я говорил – и ты помнишь – такое могло произойти. Ты не можешь обвинять их. Они ведь не дорсайцы, а оставаться здесь – значит приговорить себя к смерти.

– Если Гебель‑Нахар падет.

– А ты еще сомневаешься?

– Теперь, когда мы остались одни, будет еще тяжелее. Но я верю, пока руки смогут сжимать оружие, надежда не оставит нас. Когда в Баунпор ворвались фрайляндцы, я видел, как теряющие сознание мужчины и женщины стреляли с госпитальных коек.

Мне не следовало говорить это. Я увидел, как мутной пеленой подернулись его глаза, и понял, что слова о трагедии Баунпора Мигель принял лично на свой счет, словно я укорял его, безоружного, примером тех, кто не сдался, кто до последнего вздоха защищал свой город. Порой в моей жизни случаются такие моменты, когда шрамы становятся проклятием, а не благодарением.

– Извини, что заговорил об этом. Я не хотел обидеть тебя.

– Это не ты – я сам себя обвиняю, – глухо произнес он, не отрывая взгляда от неумолимо надвигающегося, изогнутого полумесяцем строя. – Я знаю, что теперь нас ждет. И еще я понимаю, почему ушел мой оркестр.

Что тут можно было сказать? Без его сорока музыкантов нам не выдержать первой атаки. Когда мятежники как саранча поползут на стены, их будет слишком много, а нас – слишком мало.

– Наверное, прячутся где‑нибудь недалеко, под стенами. – Капельмейстер продолжал думать о своем, уже несуществующем оркестре. – Если мы продержимся день или даже два, есть маленькая надежда, что они вернутся и...

Он не закончил фразы – что‑то привлекло его внимание за моей спиной. Я резко повернулся и увидел Аманду.

До сих пор не могу понять, как ей это удалось. Она покинула палату, не забыв прихватить с собой дренажный аппарат. Да, он действительно предназначался для ходячих больных, был переносным, не тяжелым, размером с толстую книгу. Но каково передвигаться с ним, когда конец резиновой трубки, если сделать хотя бы один глубокий вздох, нещадно впивался в ее легкое.

В спускающейся до пят, разорванной посередине, – чтобы не путалась при ходьбе, больничной сорочке, с оружием на одном плече и болтающимся на длинном ремне дренажным аппаратом на другом, бледная, как сама смерть, готовая в любую минуту потерять сознание, она все же доползла до террасы.

– Какого... Что ты тут делаешь!? – просто зарычал я. – Марш отсюда! Марш в постель!

– Корунна. – Она ответила мне таким гневно‑уничижительным взглядом, какого я, пожалуй, не удостаивался ни разу в жизни. – Изволь не командовать старшими по званию.

Я вытаращил глаза. Да, меня просили доставить эту важную особу, а значит, в каком‑то смысле я должен был исполнять ее приказания, но считать меня – капитана боевой эскадрильи, старшего офицера, да еще в ситуации подобной этой, младшим по званию... это было выше моих сил. Набрав в легкие побольше воздуха, я уже приготовился сказать ей все, что о ней думаю, но вместо этого... разразился громким хохотом. В более нелепой ситуации я давно не находился. Против пятерых, если считать Мигеля, движется шеститысячная армия, а я собираюсь с больной женщиной выяснять, кто из пас старше по званию!

Но если отставить в сторону досужие рассуждения и взглянуть в лицо фактам, то Аманда продолжала стоять на террасе, и тут я ничего поделать не мог.