Губы его сжались, превратились в тонкую нить, и некоторое время он просто молчал.

– Да, – наконец ответил он. Помолчал и добавил:

– Нельзя их ни в чем обвинять. Солдатом нужно родиться. Настоящим солдатам место в боевых взводах, а не в полковом оркестре. Сюда приходят не за наградами и подвигами, а ради собственной безопасности. – И вдруг он улыбнулся:

– Конечно, для таких, как я, – место идеальное.

– Но с другой стороны, – возразил я, – они здесь, с нами. Они остались.

– Остались, – повторил Мигель, тяжело опустился на деревянный ящик и жестом пригласил занять место рядом. – Остались, потому что кроме нескольких дней непривычной работы это им ничего не стоило. А платой за все стали острые ощущения. Страсти, чувственный надрыв, драма – вот ради чего живут и готовы жертвовать жизнью нахарцы. Чем больше страстей, тем лучше... Когда мы летели из Нахар‑Сити, я говорил тебе об этом.

– Ты думаешь, в решительный момент они нас бросят?

– Не знаю. – Снова потухли краски на его лице. – Знаю только то, что ни в чем не смогу их упрекнуть. Если они уйдут, я буду первый, кто не сможет назвать их трусами.

– В тебе говорят твои собственные убеждения.

– Может быть, и это тоже. Нельзя судить об одном человеке, глядя на другого. Слишком мало мы знаем, чтобы сделать истинное сравнение.

– Это верно, – вздохнул я. – Но если солдаты откажутся сражаться, мотивы их решения – и я в этом убежден – будут отличаться от тех, что руководят тобой, когда ты отказываешься брать в руки оружие.

Он медленно покачал головой.

– Может быть, я не прав, кругом не прав. – Горечь этих слов больно кольнула меня. – Но я не смогу выйти отсюда. Я знаю одно – я боюсь.

– Боишься? Боишься боя?

– Я бы хотел просто бояться боя и смерти. – Он коротко рассмеялся. – Нет, я боюсь, что у меня не хватит воли не сражаться. В самый последний момент могут проснуться старые мечты, вернется то, чему меня учили, и я пойму, что убиваю – хотя это бессмысленно и нахарцы все равно возьмут Гебель‑Нахар.

– Думаю, ты сражался бы не ради Гебель‑Нахара, – медленно произнес я. – Тобою руководил естественный для человека инстинкт самосохранения и желание помочь... спасти тех, кто рядом.

– Да. – Он судорожно, так что затрепетали ноздри, втянул воздух. – Вас, оставшихся здесь. Против этого я бессилен, слишком глубоко это во мне. Я могу остаться здесь и спокойно ждать, когда они придут убивать меня. Но не могу, зная... что они убивают других... убивают уже раненую Аманду.

Я молчал, да и что можно было сказать, сознавая злую иронию судьбы. Оба – Мигель и Аманда – боялись, что разум окажется бессилен и они поступят так, как не должны были поступать.

Возвращались мы молча. Дневальный, как только увидел меня, сообщил, что меня разыскивает Ян Грим и просит немедленно с ним связаться.

Я набрал номер, и на экране возникло лицо Яна, как всегда бесстрастное.

– Нахарцы все еще не вышли из лагеря, – сказал он. – Они действуют настолько непрофессионально, что я начинаю думать: может быть, стоит рискнуть и хотя бы Падму переправить в безопасное место. Посадить в одноместный флайер и отправить в Нахар‑Сити. Если машину перехватят и обнаружат в ней лишь одного экзота, есть надежда, что его благополучно отпустят.

– Здравая мысль, – согласился я.

– Я хочу, чтобы ты попробовал уговорить его. По каким‑то, ему одному понятным соображениям Падма хочет непременно остаться.