Умолкнув, Слава стиснула Карину, будто мягкую игрушку, даже не замечая, наверно, что ей в этой железной хватке уже стало нечем дышать. Задыхаясь в её объятиях, Карина содрогалась, словно оказалась раздетой на страшном, мертвящем морозе. Слушая, она погрузилась в это, как в ледяную воду, и кошмар полностью овладел ею, чёрным осьминогом ворвавшись в летнее, мирное тепло их квартиры.

– Даже не боль физическая страшна, – сипло, устало роняла Слава тихие, но выворачивающие душу слова. – Страшнее всего – это чувство беспомощности, когда лежишь связанный. И ничем товарищам помочь не можешь. Просто смотришь. Заставляют смотреть. Да и с тобой самим сейчас могут сделать всё, что угодно. Захотят – на кусочки порежут. Захотят – бензином обольют и подожгут. Ты в их власти. И ничто уже не спасёт. И хоронить тебя придётся в закрытом гробу. Если, конечно, что-то останется там от тела... Смерть как таковая – не страшна. Даже мучительная. Хуже – горе, которое она причинит тем, кто тебя любит. Их слёзы, их боль – вот что убивает. О себе не думаешь. Ты – уже просто кусок мяса, труп, а душа уже на полпути на небеса. Уже всё равно, что будет с тобой. Те, кто остаётся плакать о тебе – вот кто важен.

Карина жадно, отчаянно вжималась в неё всем телом и мелко дрожала. Слава, сейчас такая родная, в чистой домашней футболке, её любимая, единственная... Кто-то посмел её связывать, бить, резать ножом. Не руку этой мрази надо было прострелить, а сразу промеж глаз пулю всадить. Она не чувствовала жалости к этим гадам, пусть бы их всех до одного пристрелили там – и тех троих тоже. Ни одной сволочи не надо было оставлять в живых. Просто за то, что они посмели поднять руку на Славу. Карина, трясясь, мысленно всаживала в них очередь за очередью, превращая тела в кровавое месиво – до исступления, до давящей боли в груди, выворачивающей всё саднящее нутро наизнанку.

– Ну, ну... – Слава гладила её по лопаткам, тепло щекотала губами. – Всё, солнышко, успокойся... Не хватало, чтоб ещё и тебя кошмары мучили. Зря я всё это рассказала...

– Нет, Слав... Не зря. – Карина, вырываясь из когтистых лап этого ужаса, пыталась восстановить нормальное дыхание, вытирала слёзы с похолодевших щёк. – Когда любишь, делишь с любимым человеком всё – и радость, и боль. Только так и может быть. Только это и правильно. Без этого любовь – не любовь. Ты брала себе часть моей боли... Теперь моя очередь.

Губы Славы защекотали мокрые ресницы Карины, осушая их тёплым дыханием.

– Девочка моя любимая... Только мыслью о тебе я и была жива. Ты и сейчас согреваешь меня каждую секунду. Мне достаточно просто видеть тебя, целовать тебя... Тебе даже ничего не нужно делать. Ты возвращаешь меня к жизни просто фактом своего существования. Ты – моя радость.

Она больше не отталкивала руку Карины, и та смогла коснуться пальцами шрама. Начинался он в двух сантиметрах над бровью, пересекал её наискосок, а его чуть заметный «хвостик» лежал под глазом. Карина накрыла его губами, и ресницы Славы затрепетали, закрываясь.

– Когда всё это случилось?

– Где-то в начале апреля.

Карина обняла Славу изо всех сил, прильнула щекой к щеке, стараясь удержать слёзы под зажмуренными веками. И после всего этого Слава выслушивала её жалобы на недобросовестных жильцов и разрешала проблемы с ними... Ни словечком не обмолвилась по телефону, что её буквально только что вызволили из плена, вырвали из когтей смерти – живой, лишь оцарапанной, с новым шрамом.