|
Я уже не помню, сколько времени мне понадобилось, чтобы освоить кошмарное искусство езды на велосипеде. Я помню еще только то, что я научился этому сам, со смешанным чувством отвращения и ожесточенного усердия, на велосипеде моей матери, в слегка покатой ложбине в лесу, где меня никто не мог увидеть. Склоны этой дороги стояли с двух сторон так узко и круто, что я в любое время мог свалиться и упасть весьма мягко, в листву или на рыхлую землю. И как-то раз, после многих и многих неудачных попыток, почти вдруг неожиданно, у меня получилось. Я свободно двигался, вопреки моим теоретическим опасениям и скепсису, на двух колесах потрясающее и в то же время гордое чувство! На террасе нашего дома и на прилегающем к ней газону я продемонстрировал всей нашей собравшейся семье показательную езду, вызвав тем самым аплодисменты родителей и пронзительный хохот своих брата и сестры. В заключение мой брат ознакомил меня с важнейшими правилами уличного движения и, прежде всего, с правилом, предписывающим постоянно держаться правой стороны, где правой стороной считается та сторона, где на руле располагался ручной тормоз<По сегодняшний день у меня в голове сидит это запоминающееся определение когда в состоянии мгновенного замешательства я не могу сориентироваться, где право, а где лево. Тогда я просто представляю себе руль велосипеда, вызываю в памяти ручной тормоз и этим самым снова могу в лучшем виде определиться. На велосипеды, у которых ручной тормоз на руле с двух сторон, или — еще хуже! — только слева, я бы не сел никогда (прим. авт.)>, и с тех пор один раз в неделю, один-одинешенек, ездил на уроки игры на пианино к фройляйн Функель, после обеда в среду, с трех до четырех. Конечно, в тринадцати с половиной минутах, в которые мой брат оценил преодоление этого расстояния, в моем случае речь идти не могла. Мой брат был на пять лет старше меня, и у него был велосипед со спортивным рулем и трехскоростным переключением. Я же, в отличие от него, крутил педали стоя на слишком уж большом велосипеде моей матери. Даже опустив седло в самый низ, я не мог одновременно сидеть и крутить педали, а только либо сидеть, либо крутить, что вынуждало меня к чрезвычайно неэффективной, утомительной и, что я хорошо понимал, весьма комично выглядевшей манере езды: стоя, барахтаясь, я должен был приводить велосипед в движение, на полном ходу балансировать изо всех сил в седле, там, на качающемся сиденье застывать с широко растопыренными или высоко поднятыми ногами, пока велосипед мчался по инерции, чтобы потом снова поставить ноги на все еще вращающиеся педали и снова набрать скорость. Используя такую переменную технику, я преодолевал путь от нашего дома, вдоль озера, через всю Обернзее до виллы фройляйн Функель, едва укладываясь в двадцать минут, если — да, если — ничего мне не мешало. А всяких причин было множество. Все обстояло именно так, что хотя я и мог ехать, рулить, тормозить, подниматься вверх и спускаться вниз и так далее, я никак не был в состоянии обгонять, быть обогнанным или кого-нибудь встретить. Стоило лишь донестись до моего слуха слабейшему звуку мотора приближающегося спереди или сзади автомобиля, я сразу же тормозил, спрыгивал с велосипеда и ждал до тех пор, пока он не проезжал мимо. При обгоне какого-нибудь пешехода я, подъехав почти вплотную к нему сзади, соскакивал, бежал, таща за собой велосипед, мимо него и садился в седло снова лишь тогда, когда тот оставался далеко позади меня. Для того чтобы ехать на велосипеде, я должен был иметь абсолютно свободное пространство и спереди, и сзади, причем, было желательно, чтобы меня при этом по возможности никто не видел. |
