– Так ты согласен помочь?

– Помочь – в чем? – резко спросил Рамирус.

– Коливар полагает, что Дантен изменил бы свой образ действий, если бы мог взглянуть на картину более широко.

– Коливар глуп. Никто не заставит Дантена изменить его «образ действий». – Рамирус снова сел, поглаживая резной подлокотник кресла, словно руку любовницы. – Были когда‑то три человека, способных говорить Дантену правду, не рискуя вызвать его гнев. Одним из них был я, но теперь Дантен по известным нам обоим причинам меня слушать не станет. Второй была его жена Гвинофар, но их с королем отношения тоже, скажем так… изменились. Теперь и она бессильна.

– А третий?

– Третьим был принц Андован. Одни боги знают, почему Дантен так ценил его мнение, но он ценил. Быть может, причина в том, что юноша не особенно рвался к власти, и отец его соперником не считал. Быть может, просто потому, что у Андована были глаза его матери. Кто знает, какие чувства правят сердцем тирана? Принц, не желающий сесть на отцовский трон, может говорить совершенно искренне, не боясь, что в его словах станут искать тайный мотив.

– Андован – это тот, что умер?

– Тот самый. Все прочие сыновья, не исключая безумного отшельника Сальватора, лелеют подозрительные для отца замыслы. Они могут неделю талдычить о страшных пожирателях душ, но Дантен услышит в этом лишь эхо их личных амбиций. И сделает как раз обратное тому, что они насоветуют. Ты уж прости, Фадир. Я знаю, ты искал не такого ответа, но другого я дать не могу.

– И совет Дантену тоже некому дать.

– Некому, кроме этого Костаса. И я подозреваю… – Рамирус осекся, не закончив мысли.

– Подозреваешь – что?

Рамирус снова надолго умолк. Если на одной чаше его весов лежала сейчас магистерская любовь к тайнам, а на другой – необходимость сотрудничества, Фадиру оставалось только ждать, какое он примет решение.

– Когда‑то я ставил опыты, – заговорил наконец Рамирус, – выясняя, как влияет магия на разум смертных. Когда мы подчиняем мысли человека своим желаниям, меняется ли он и в чем‑то другом? Хорошо известно, что ошибка в подобных делах может стоить объекту рассудка, но есть ли менее разительные перемены, которые настают постепенно и ускользают от нашего внимания? Мои опыты дали утвердительный ответ на эти вопросы. Со временем естественные преграды в душе человека слабеют, и он начинает воспринимать от своего повелителя не только простые приказы. Он может приобрести какие‑то свойства самого чародея… нечто вроде духовного заражения. Я проделал тогда грандиозный труд – и, как ты, полагаю, согласишься, весьма полезный.

Фадир онемел. Неужели Рамирус только что поделился с ним знанием, которое может дать ему преимущество над другими магистрами? Если так, то это неслыханно. Магистры – прежде всего соперники, а потом уже все остальное.

«Вот мера того, сколь серьезной находит он эту задачу, – с дрожью подумал Фадир. – Каких крайностей потребует от нас борьба с этой новой угрозой».

– По‑твоему, Дантен страдает от избытка магических манипуляций? И мнимое безумие короля происходит от того, что его разумом играет кто‑то другой?

– Ты понял не совсем верно, брат мой, – сверкнул глазами Рамирус. – Костас – не причина его безумия. Костас и есть безумие.

Он вернулся к окну. Заходящее солнце светило сквозь прожженные в лабиринте дыры.

– Остается вопрос: как намерен Коливар справиться с магистром, вышедшим за пределы разума, и успешно догоняющим его королем, не нарушая Закона, который сковывает нас всех?

Глава 36

Девушка, она же мальчик, она же богиня – обыкновенная ведьма.