— Воронина из Японии притащили! — восхитился Жетон. — А говорили занят.

— Вчера ещё определились, — вмешался слышавший разговор утопленник. Он кота рвать приехал. Будь другом, старый, притащи бухало, озяб я.

Филя заметил, что помоечная ванна была предусмотрительно поставлена на лист линолеума, а среди гостей имелись лица административного склада, приглядывающие не столько за идейно-художественной направленностью собрания, сколько за сохранностью мебели, зеркал, мозаичного паркета.

— Сейчас начнут действо. Кирять потом будешь. Вон мужик из Думы. Я точно по телеку его фейс видел. И какой, блин, тут андерграунд? Смычка с властью. Прихлебалы, — озирался Жетон.

— Нас Бочкотаров спонсировал, — утопленник выбрался на борт ванны, прикрыв озябшую наготу полотнищем с изображением пивных банок и надписью «Пиво должно быть мокрым». — Телки из модельного агентства — по триста баксов за выход взяли. Повешенный — из цирковых, репризы прикольные сочиняет. Он сам повесился, на энтузиазме работает. Мне за риск премию обещали. Имени Батайля.

— Не фига себе! За такие бабки всякий удавиться, — вспыхнул справедливым гневом Жетон. Филя вздрогнул, вспомнив Коберна и, схватив в охапку, прижал к себе Тею.

— Ша, детки, теоретик Петухов речугу толкать будет.

Очкастый теоретик — Жрец, вещавший в соседнем помещении над фекалийными массами, перебрался в эпицентр действа с целью продолжить дискурс:

— «Весна в Освенциме» — повесть об инициации и о процессе медитации. Совершенно естественно в этом контексте, что лирические, любовные стихи превращаются Ворониным в поток гноя и мата: гной и мат здесь знаки телесного восторга, выражающего возвышенное восхищение, — он сделал паузу, закатил глаза и завелся цитировать с подвыванием:

«Жри меня и я вернусь только очень жри жри когда наводят грусть жирные дожди жри когда метель метет жри когда жара жри когда никто не жрет все прожрав вчера жри когда из жирных мест жира не придет жри когда уж надоест даже тем кто жрет не понять не жравшим им как среди огня выжиранием своим ты спасла меня как я выжрал будем знать только мы с тобой просто ты умела жрать как никто другой не любишь не хочешь ебать о как ты красив проклятый а я не могу летать хоть с детства росла крылатой…» (Цитаты Воронина и Вик. Ерофеева и критика Вячеслава Курицына приводятся без искажений).

Тея испуганно прижалась к Филе:

— Это не русский язык? Я ничего не поняла.

— Не русский. Сатанинский. Его дочери Источника слушать не надо.

Между тем разрисованные дамы, пройдя стадию хаотического движения, сформировали четкий рисунок. Подобно железным опилкам, притягиваемым магнитом в школьном опыте, они сориентировали тела в определенной направленности. Там оказалось возвышение, а на возвышении кресло с мэтром. Тела изогнулись, расписные задницы изобразили орудия революционного судна, а начертанные на ягодицах буквы сложились в надпись.

— Если ему сейчас в глаза какать будут — по мотивам его произведения — мы уходим, — проявил снобизм Филя.

— Да не будут. Другая задумка, — с некоторым разочарованием зевнул Жетон.

— «Аврора»! — сложила Тея предъявленные телами буквы. — Они в него стрелять будут?

— У меня очень образованная девочка, — уклонился от ответа Филя.

— Тише, господа! Мэтр говорить будет! — обернулся впереди стоящий литератор с марксистской бородой. Зал затих.

Пухлый в кресле на сцене долго шевелил губами, вдумчиво смотрел внутрь себя и наконец выдавил:

— Спасибо.