Это случилось четыре года назад. Ксюшке тогда был всего год. Мама с Катей ушли в магазин или куда-то еще — я не помню. Это стерлось из памяти. Зато все остальное прочно засело в ней. Мне было двенадцать. Я помню, как отец запер меня на балконе, потому что я каким-то до сих пор неведомым мне образом мешал ему смотреть футбол. Было довольно холодно, но это не важно. Я быстро перестал ощущать холод, когда сквозь балконное окно увидел, как папаша с размаху ударил Ксюшку. Я вздрогнул и даже вскрикнул от неожиданности. Меня-то он периодически бил, но я не думал, что у него поднимется рука на сестренку. Видимо, она тоже помешала ему наслаждаться любимой игрой. Ксюшка сразу начала плакать, но это только больше выводило отца из себя. Он ударил ее еще раз. Потом еще и еще. А потом просто толкнул. Она ударилась о диван и замолчала на несколько секунд. Я так испугался, помню, и начал колотить в балконную дверь. И так я сильно стучал по ней, что стекло разбилось и порезало мне руки. У меня до сих пор шрамы в некоторых местах остались — как молчаливое напоминание о том дне. Как только я открыл дверь и оказался в комнате, Ксюшка снова завопила как резанная, и я обрадовался, что она жива, что с ней, должно быть, все в порядке. Отец орал на меня из-за стекла, он орал на сестренку, чтобы она замолчала. Он хотел еще раз ударить ее, но я встал на пути, и мне досталось по полной программе. Слава богу, скоро пришла мама. Катя, помню, вернулась только вечером. Но она успела все же услышать правдивую версию произошедшего, потому что потом отец долго и очень грубо говорил с мамой. Он угрожал ей и, в итоге, «убедил» никому не рассказывать о том, что случилось. Потом мама убедила нас. Так появилась наша первая семейная «официальная версия». Это вообще очень удобно. Главное — не запутаться.

Вот с тех пор все и покатилось под откос. Мама начала пить, подолгу пропадать неизвестно где, потом довольно быстро подсела на наркотики — и никакой семьи не стало. Мы просто перестали быть чем-то, что хоть отдаленно напоминало бы семью.

Довольно скоро наш заботливый папаша начал засовывать маму в различные закрытые клиники и центры, а нам все чаще приходилось придумывать какие-то истории, чтобы никто из окружающих ни о чем не догадался. Особенно нелегко это было делать, когда мама в очередной раз сбегала и появлялась на пороге квартиры пьяная или под кайфом. Тогда она часами могла плакать, и мы плакали вместе с ней. Потом приходил отец, и слезы сменялись криками и истериками, которые заканчивались помещением мамы в другую клинику. Потом мама перестала сбегать. Потом и папаша перестал появляться в нашей квартире. Позже мы узнали, что он живет с другой женщиной на другом конце города. Наверное, тогда же, мы узнали, что если кто-то заподозрит, что на самом деле творится в нашей семье, родителей лишат всяких прав, а нас троих распихают по детским домам и интернатам. Хотя, по-моему, это мы поняли уже только вдвоем с Ксюшей. Катя тогда была уже на полпути к тому, чтобы «вырваться».

Я отвлекаюсь от нерадостных воспоминаний и слышу краем уха доносящийся из кухни разговор. Я не знаю, да и не хочу знать, с чего он начался. Я слышу только продолжение, а вернее, окончание, потому что папочка, по всей видимости, собирается сваливать.

— Может, ты помягче с Ромкой? — говорит Катя. — Не надо так. Все-таки он твой сын.

— Слушай, Кать, — отвечает он, — не лезь в это!

— Но, пап! — настаивает сестра.