– Нет, – тихо произносит она. – Думаю, не старались.

– Что ж, я готова постараться, если и ты постараешься. Я готова трудиться над отношениями.

– Мне бы этого хотелось.

– Правда? – С мамой никогда не угадаешь. Она прекрасно скрывает эмоции.

– Правда. – У нее перехватывает дыхание. – После нашего с твоим отцом развода ты решила жить с ним, и меня это ранило. Я, конечно, все понимала. Он был весельчаком, а я вечно заставляла тебя ходить по струнке. Кроме того, как ты уже сказала, даже тогда у нас не было почти ничего общего. У нас диаметрально противоположные характеры. Но у меня сложилось впечатление, что ты вообще не хочешь проводить со мной время, и в конечном счете я… ты права. Я перестала пытаться. С твоим братом я постоянно разговариваю.

Слышать такое все равно обидно.

– А ты моя дочь, мой первенец, но я даже трубку не всегда беру. Это никуда не годится.

– Мы обе виноваты, – говорю я.

– Нет. Я родитель, так что девяносто процентов вины на мне.

Я фыркаю в трубку:

– Ладно. Я согласна на десять процентов. – А потом серьезно добавляю: – Может, я приеду к тебе на каникулах? Знаю, ты говорила, что будешь готовится к январским лекциям, а там много всяких бумажек, но…

– Часик-другой я тебе выделю, – шутит она.

– Ой спасибо. Твоя щедрость не знает границ, – я тоже шучу.

– В Верхнем Ист-Сайде есть прекрасный спа-салон, я его недавно нашла. Может, заказать нам день в спа?

– С каких пор тебе нравится спа?

– Мне всегда нравилось, Диана. Ты же знаешь, я каждый месяц на массаж хожу. Как ты думаешь, что туда входит?

– Мне и в голову не приходило, что это как-то связано со спа.

– О, определенно связано.

Мы прощаемся, и, хотя у моего парня на душе до сих пор камень, мне кажется, что я только что избавилась от своего.

Глава пятьдесят третья

Шейн

Я от тебя не откажусь

Я не могу.

Впервые эта странная лихорадочная мысль возникает, когда я переодеваюсь перед сегодняшней игрой – первой после папиной смерти, – и я ее благополучно игнорирую. В конце концов, подобные размышления перед матчем – чистой воды безумие. И я, разумеется, все смогу. Я больше половины жизни играю в хоккей, он у меня в крови.

Так что я загоняю странные мыслишки куда подальше и берусь за дело. Надеваю щитки и форму. Зашнуровываю коньки. Сажусь рядом с товарищами по команде на скамью «Брайара». И играю в хоккей.

Я не могу.

Во второй раз она приходит мне в голову посреди первого периода. Я петляю между соперниками и сокомандниками, а дурная мыслишка грызет меня изнутри, как собака палку. Во рту горчит от обиды. Я не впервые ощущаю подобную горечь после смерти папы, но сегодня все по-другому. Подбадривающие крики толпы, выброс адреналина от хорошей игры, знакомый запах льда… То, что раньше дарило освобождение, внезапно удушает.

Мэри-Энн дома, с Дианой, а я здесь, на катке. Играю в глупую, бессмысленную игру, хотя должен заботиться о своей сестренке.

Я не могу.

Ко второму периоду навязчивая мысль превращается в мантру.

– Меняемся, – рявкает Дженсен, и Беккетт хлопает меня по плечу.

Я срываюсь со скамьи и бросаюсь на лед – снова пора играть. Я не позволяю себе отвлечься. Не позволяю сыграть плохо. Но отчасти я действую на автопилоте, а когда меня швыряют о борт, чувствую колючий холод поверхности даже сквозь джерси. Скрип коньков по льду и щелчки клюшек сливаются в единый гул, эхом отдаются в ушах.