— Неужели?

— А вы разве не так поступаете? Вы что, на публике опровергаете слова жены, когда ей случается приврать?

Доктор Фельсенберг женат, я знаю: он носит обручальное кольцо.

Он улыбается. Я продолжаю наступать:

— Я думаю, такой молчаливый договор действует у всех пар. В той или иной степени. С большим или меньшим количеством мелких подпунктов. И слегка — или от души — приукрашенные героические эпизоды под конец складываются в этакую семейную сагу. Эпическое повествование. А через какое-то время в него начинают верить все.

Доктор Фельсенберг хранит молчание.

Тогда я добавляю такую фразу — не знаю, является ли она итогом сказанного прежде или началом новой мысли, которую мне еще предстоит додумать:

— На самом деле супружеская пара — это сговор соучастников.

Он выжидает несколько минут и только потом подбрасывает мысль:

— Проблема в том, что на этот раз вы не в доле. И что вообще не желаете быть соучастницей. Потому что считаете, что муж вышел за рамки договора. Но в конце концов, в данном случае можно сказать, что ваш муж просто не хотел вас компрометировать. И не искал вашего сообщничества.

— Это правда. Но проблема в том, что я стала свидетелем.

Он решает, что на этих словах мы прервемся.

Я уже знаю эти его уловки, эти «давайте прервемся», и хитрые подходы, и скрытые маневры. Он верно решил, что я сама разберусь на досуге со своими дурацкими метафорами и вытащу из них скрытый смысл. Все образуется само собой.

Да, мы соучастники. Наверняка. Если смотреть на вопрос с этой точки зрения. Мы беспрестанно торгуемся, идем на уступки, компромиссы, защищаем свое потомство, блюдем законы стаи, юлим, когда надо, воем с волками, выкраиваем что-то и для себя. Но до каких пор? До каких пределов можно быть сообщником другого? До каких пор надо следовать за ним, защищать его, покрывать, даже обеспечивать ему алиби?

Вот вопрос, который не задал мне доктор Фельсенберг. Вопрос, который уже был заключен в моих собственных речах. Он твердо знает, что рано или поздно этот вопрос меня накроет.

Да, я люблю своего мужа. Ну, мне так кажется. Но любить его теперешнего так трудно!

Неужели люди способны так меняться? Неужели каждый из нас скрывает что-то постыдное, нена-зываемое, способное однажды проявиться как грязные и совсем не симпатические чернила, внезапно проступающие от тепла свечи? Неужели в каждом из нас таится тихий демон, способный годами вести притворную жизнь?

Я наблюдаю за мужем во время ужина и спрашиваю себя: может, живущий в нем монстр как-то уже проявлял себя раньше: запахом, повадками, отголосками ярости, только я не смогла их расслышать?

А вдруг я сама изменилась? Вдруг я сама превратила мужа в это мрачное, желчное существо?

МАТИС

Игра уже не кажется ему такой забавной.

Сначала так просто мурашки бегали по спине, сердце колотилось и адреналин бурлил во всем теле каждый раз, когда им с Тео удавалось спрятаться. За шкафом их ждало пьянство. И лихорадочное возбуждение, как в детстве, когда мама брала его кататься на карусели и он залезал на маленький вертолетик и летал на нем вверх-вниз, вверх-вниз, пока не закружится голова.

Но теперь ему как-то не хочется, и страшно, что могут увидеть, и что он застрянет под шкафом, что его станет рвать, как рвало Тео, и что мать заметит, что он опять пьяный.