– Конечно. После книжной ярмарки в Майами меня даже допрашивали. Мы ведь оба там были.

Мое крайнее изумление выглядело абсолютно естественным.

– Расскажите, какой она была в последние дни… Вы ведь понимаете, у нас в стране все были потрясены…

– У нас тоже. Газеты и телевидение без конца это обсуждали… Мы, ее друзья, которые были в Майами, все тщательно проанализировали и приняли к следующему выводу: в те дни в ней существовало как бы два разных человека – один общественный, публичный, другой частный. Первый чувствовал себя неважно, второй– как никогда хорошо.

– В каком смысле? – Я действительно удивилась, до сих пор ничего подобного мне никто не говорил.

– На публике она выглядела обеспокоенной, даже раздраженной, избегала журналистов, отказалась выступить с лекцией, ради чего была приглашена. Ее словно снедала какая‑то тревога, и она хотела разом со всем покончить. По крайней мере, так показалось моим друзьям…

– Словно решилась на последний шаг?

– Может быть… Однако не думаю, что запланированный, она ведь не знала, что больше не будет участвовать в подобном мероприятии. – Выражение его глаз ничуть не изменилось, будто его это не очень‑то касалось, хотя я следила чрезвычайно внимательно. Или он хороший актер, или все мои предположения– не более чем предположения. – Она ведь ненавидела общественную жизнь, вы знаете?

– Да, слышала…

– Я познакомился с ней много лет назад… Она жила в моем доме, вернее, снимала комнату в большом многоквартирном доме, принадлежавшем моему свекру, в Койоакане. Там жили все, от художников до повстанцев, помните, были такие прекрасные времена всеобщего согласна.. Я удостоился чести быть первым читателем «Мертвым нечего сказать», еще в рукописи. Кто бы мог тогда подумать, что у нее это получится лучше, чем у меня? Кармен была очаровательная, веселая, очень живая девушка… Такой я снова увидел ее в Майами, когда она выступала не как писательница, а просто находилась среди нас, и ей было хорошо, не знаю, понятно ли я говорю… Однажды мы отправились в кубинский квартал поужинать в ресторане, и она там всю ночь пела, танцевала, смеялась… как раньше… Так я и сказал полиции.

– И не выглядела подавленной?

– Ничуть. Знаете, не хочу быть несправедливым, но порой мне кажется, жизнь в Чили оказалась для нее губительной.

Конечно, потому что она бросила тебя, Сантьяго Бланко, и вышла замуж за другого… Нет ничего проще, чем назвать это губительным, но почему же ты не попытался удержать ее?

– В конце концов, это не мое дело. – Он бросил быстрый взгляд на диктофон. – Давайте вернемся к нашей теме, пока еще есть время…

– Давайте, но прежде чем мы перейдем к вашему творчеству, которое меня интересует в первую очередь, скажите, что, по‑вашему, случилось с КЛ.Авилой?

– Думаю, она умерла, а что еще тут можно подумать?

Поскольку он ответил сразу, без запинки, я взглянула ему в глаза, надеясь найти в них хотя бы намек на сомнение, но тщетно: двери были закрыты, непроницаемы – ни отблеска, ни отражения.

– Ну что ж, тогда займемся вашим творчеством… – заговорила я тоном, каким в моем представлении должна говорить журналистка, специализирующаяся на искусстве.

– Извините, я на минутку отлучусь… Мне нужно в туалет.

Он резво поднялся, и как только его широкая спина скрылась из глаз, руки инстинктивно, словно это были руки прирожденного и опытного вора, потянулись к черной записной книжке, которая преспокойно, доверчиво и беззащитно лежала на столе. Не знаю, на что я рассчитывала, но, повторяю, мною управлял инстинкт, а не разум.