|
Такое небо бывает в Подмосковье после первого грибного дождя в самом начале мая, когда все вдруг станет до того чистым и светлым, что и на душе становится как-то по-особому радостно и только тогда понимаешь – вот она, весна! Пришла, с ливнем, с грозой, которая очищает все окрест, пришла с теплом и с цветеньем, с тишиной вечеров и несказанной яростью рассветов, когда мир безмолвствует, а птицы возвещают солнце…
"Надо пойти и послать Жене радиограмму с полюса, – решил Павел. – Это будет ей приятно. Я напишу ей, что здесь все как в Москве, только почему-то нет трамваев". Богачев быстро пошел к тому балку, в который только что зашел Струмилин. Он приоткрыл дверь и громко сказал: – Здравствуйте, товарищи! Струмилин приложил палец к губам и попросил: – Тише… Богачев сразу же приподнялся на цыпочки: ему показалось, что он разбудил кого-то. – Простите, – сказал он шепотом. – Ничего, – ответил человек, сидевший у стола, – говорите нормально. "Наука-9" передает "SOS". Струмилин, начальник станции и парторг собрались в балке у радиста. В эфире царило молчание. Радист сидел, согнувшись, прижимая левой рукой наушник, а правую руку держал на ключе, готовый в любую минуту передать команду, которой все ждали. Две минуты назад радист передал "SOS" с "Науки-9" на Диксон Годенко. Секундная стрелка на больших струмилинских часах ползла рывками, словно цепляясь за невидимые преграды, расставленные на каждом делении. Прошло несколько долгих секунд – они казались минутами. Прошла минута – она казалась часом. – Есть! – сказал радист и, бросив ключ, начал записывать на бланке текст, переданный из Диксона: "Экипажу Струмилина немедленно выйти на помощь "Науке-9". Вылетаю к вам. Годенко". Струмилин достал из кармана пачку папирос, осторожно открыл их ногтем, закурил и, потушив спичку, сказал радисту: – Запросите "Науку-9", какая у них осталась посадочная полоса. Сможем ли мы сесть на нашем "ЛИ-2"? Радист быстро передал струмилинский запрос, и снова потянулись долгие секунды ожидания. Все молча курили, не глядя друг на друга. Струмилин вспомнил, как его транспортировали из Пиллау в Берлин, в гестапо. Его везли на транспорте по морю. Ночью налетели американцы и транспорт разбомбили. Уцелело всего человек пятнадцать, не больше. Они разместились в двух больших шлюпах. Только в первом шлюпе было тринадцать человек, а во втором – двое: Струмилин и еще какой-то немец с перевязанной рукой. Немец был в черном мундире. Он кричал Струмилину: – Стань на руль! Скорее стань на руль! Струмилин пошел к рулю. Он проходил мимо немца, а тот кричал сорванным голосом: – Надо держать к тому шлюпу, они возьмут нас на буксир! Струмилин приближался к немцу, придерживаясь рукой за борт: волна был чередующаяся, сильная, и могло запросто смыть. Он поравнялся с немцем и крикнул: – Смотри! Немец обернулся, и в этот миг Струмилин что было силы толкнул его. Немец вывалился за борт. Какую-то минуту он еще пытался царапать ногтями борт шлюпа, но потом волна отнесла его в сторону, и Струмилин уже не слышал, что он кричал. Немец кричал еще минуты две страшным, заячьим голосом. Потом он замолчал. Струмилин опустился на лавку. В ушах стучало. Он тогда подумал, что в ушах стучит очень ровно и точно: наверное, каждая секунда проходит с ударом. Он торопил время, ему хотелось, чтобы секунды шли скорее, как можно скорее, пусть бы в ушах било еще сильнее, – он бы радовался этому, несмотря на страшную боль, потому что шло время. Шло время, и второй шлюп отходил все дальше и дальше. Струмилин смотрел туда, где мерцал огонек второго шлюпа. |
