– И он что, бросил Ирми?

– Нет, они даже собирались пожениться. Они хорошо подходили друг другу. И вообще, я тебе скажу, он был довольно приятный человек.

– И что?

Она вымыла руки, обтерла о брюки и снова понюхала пальцы.

– С ума сойти, никак от запаха тряпки этой веттексной не избавишься. Этот Лунгауэр все время на семьсот сороковом ездил. Не на новом, а еще до того, как они новый получили. Это был самый старый семьсот сороковой. У него каждую неделю что‑нибудь чинить приходилось. Но Лунгауэр был механиком, он в основном сам для себя ремонтировал. В награду ему разрешали все время в этом старом корыте ездить, потому что Молодой так на ремонте экономил.

– И сколько он уже не работает?

– Не меньше года, наверное, прошло.

– Он что, аварию устроил?

– Не он устроил. Но попал.

– Не он устроил, но попал? Сегодня, видно, где‑то словарь взорвался, мне сплошные ошметки слов попадаются.

Ты ведь не забывай, клубничная песня у него до сих пор еще не совсем переварилась.

– Однажды они собрались вдвоем отремонтировать выхлоп. Это даже не на семьсот сороковом было. Но он всегда был готов помочь, такой был человек. – Ангелика сосчитала пачки сигарет и забрала деньги. – В общем, один болт совсем расплавился, поэтому другому водителю понадобился помощник. Они оба стояли под подъемником. Лунгауэр придерживал, а другой упирался изо всей силы в отвертку. А потом у него рука соскользнула, и он попал отверткой прямо в правый глаз Лунгауэру.

– Вот дерьмо!

– И со всей силой прямо в самый мозг.

– Вот дерьмо. – Ему стало так больно, когда он представил себе это, что он едва не вскрикнул.

– Да, тут так и хочется это слово заорать.

– Дерьмо, – очень тихо сказал Бреннер. Конечно, картина не из приятных. И когда порой бездумно говорят, что у кого‑то шарики в голове развинтились, на самом деле обычно никто всерьез не желает, чтобы кто‑то отверткой затянул эти шарики.

– Он выжил?

– Выжить‑то выжил. Но с большими оговорками. Инвалидная коляска. И в умственном отношении тоже. Так и ведет растительное существование. Знаешь, когда говорят, что лучше бы ему дали умереть. Он даже говорить теперь толком не может, вообще ничего не понимает, что происходит.

Бреннеру история так запала в душу, что он некоторое время вообще ничего не говорил. А потом он все‑таки решил узнать:

– Кто был тот, другой?

Ланцева дочка выставила перед собой рядком ликерные бутылочки. Клубника. Малина. Киви. Шоколад.

– Да Бимбо.

Вот дерьмо, подумал про себя Бреннер.

Ангелика измерила связкой деревянных линеек, сколько осталось в бутылках шнапса, и записала результаты в школьную тетрадку в клеточку.

Со всей силой прямо в мозг.

Мысль причинила Бреннеру такую боль, что он едва не вскрикнул. Мысль, со всей силой ударившая его прямо в мозг: ведь пуля с самого начала предназначалась Ирми. Ведь убийца стрелял сквозь Штенцля, чтобы запутать след.

– Что ты там свистишь?

– Понятия не имею, – сказал Бреннер. Хотя давно у него уже не было такой ужасающей ясности, как в это мгновение.

11

Пока Бреннер молча наблюдал за действиями Ангелики, заканчивавшей уборку в Golden Heart, он сделал интересное открытие: если, к примеру, ты как детектив слишком много думаешь о смерти, то смерть может для разнообразия взять и тоже подумать о тебе.

Хотя ведь говорится же, что у смерти холодные руки. А рука, которая сжала сейчас сзади шею Бреннера, была теплой. И рука, которая вывернула ему руку за спину, тоже была вполне нормальной на ощупь.