Топология Мира оказалась сложнее, чем мне представлялось, и шнур вынес меня — мое сознание или суть? — назад в трехмерие, и опять в прошлое, в сознание Лукьянова, получающего садистское удовольствие от своей благородной миссии, удовольствие, которым он непрочь поделиться со мной, тем более, что и не подозревает о моем присутствии. Но я-то? Неужели могу только смотреть его глазами и думать его (моими?) мыслями, чувствуя себя спеленутым по рукам и ногам, с кляпом во рту, с выпученными глазами — перед картиной, о которой я знал, но никогда не видел и видеть не хотел.
Пятьдесят первый год.
Мильштейн молчал и смотрел на меня, щурясь, знал, что закрывать глаза или отворачиваться запрещено. Молчал долго, я тоже не торопился, допрос только начался, и на сегодняшнюю ночь я никаких серьезных целей не ставил — продолжал изматывать, основное будет через неделю, когда этот типчик захлебнется в болоте невсплывших снов.
— Вы состояли в международном сионистском комитете и хотели захватить власть в стране.
Плечи Мильштейна затряслись. Смеется? Плачет?
— Гос-с-поди, да вы хоть знаете, что такое сионизм? — кричит, это хорошо, значит, почти готов. Можно дать в зубы, чтобы не орал на следователя, но — пусть. Что-нибудь да скажет. — Я физик, поймете вы это когда-нибудь?
— Ну хорошо, — согласился я, чувствуя недовольство собой, не нужно было соглашаться, но то ли я сам устал, то ли интуиция требовала сегодня чуть изменить тактику. — Ну хорошо, вы физик, вот и расскажите, как ваши физические теории работают на мировой сионизм.
Милыптейн перестал трястись и посмотрел на меня, пытаясь что-то разглядеть в слепящем свете. Я выключил лампу.
— А ведь я действительно физик, — с каким-то недоумением сказал Милыптейн.
Он начал раскачиваться на табурете, но глаз не закрывал — помнил, чем это кончается. Он заговорил тихо, монотонно, и судя по всему, будет говорить долго, развезло его, придется записывать, потом разберусь.
— Вы знаете как вас там, что бумаги пропали, все записи, что я вел шесть лет… Не знаю, ваши коллеги постарались, или кто-то еще, но бумаги с расчетами пропали из моего стола на работе… за несколько дней до моего… да. Ну ладно. Я понимаю, что если сейчас не расскажу, а вы не запишите, то никто никогда ничего не узнает… Так и сохранится в истории в вашей интерпретации…
— Послушайте, Мильштейн, — прервал я, — не надо об истории, не теряйте времени. Хотите я подскажу, как начать? В одна тысяча девятьсот сорок шестом году я вступил в нелегальную ячейку сионистского комитета…
— Господь с вами, — вздохнул Мильштейн, — это вы все равно напишете, зачем же диктовать… Пишите пока то, что скажу я… Так вот, в одна тысяча девятьсот сорок втором, а не сорок шестом году я пришел к выводу о многомерности физического космоса…
— Когда весь народ сражался, вы…
— Я отсиживался в тылу, потому что у меня больное сердце… Вам это известно. Ну, дальше… Философы говорили о многомерии мира давно. У нас, к сожалению, не прочитаешь ни Бердяева, ни Федорова, не говорю о Фрейде… А у них есть дельные мысли о единстве всего физически сущего… Это еще от древних иудеев и индусов идет… нет, иудеев не надо… представляю, как вы это свяжете с международным сионизмом…
Философски подходя к многомерности космоса, можно понять сущность человека, но невозможно разобраться в реальной материальной сущности мироздания. Тут не философия нужна, она свое сказала. Нужен опыт, физическая модель… Не знаю, записано ль у вас, но я был специалистом по общей теории относительности… был, странно…
— Записано, — пробормотал я, волоча перо по шероховатой бумаге и царапая ее острым кончиком, — буржуазная теория. |