Я люблю читать нравоученія, когда прохожу мимо этого мѣста. Садъ теперь заглохъ, аллеи заросли мохомъ, статуи стоятъ съ разбитыми носами, розы завяли, а соловьи перестали любиться. Старая Паррская улица — улица погребальная; экипажи, проѣзжающіе здѣсь, должны бы украшаться перьями, а лакеи, отворяющіе двери этихъ домовъ, должны бы носить плёрезы — такъ это мѣсто поражаетъ васъ теперь, когда вы проходите но обширной пустой мостовой. Вы жолчны, мой добрый другъ, ступайте-ка да заплатите гинею любому изъ докторовъ, которые живутъ въ этихъ домахъ; здѣсь есть еще доктора. Онъ пропишетъ вамъ лекарство. Господи помилуй! въ моё время для насъ, воспитанниковъ пятаго класса, это мѣсто было весьма сносно. Жолтый лондонскій туманъ не нагонялъ сырость на наши души и не мѣшалъ намъ ходить въ театры смотрѣть на рыцарскаго Чарльза Кембля, на тебя, моя Мирабель, мой Меркуціо, мой Фалконбриджъ: на его восхитительную дочь (о мое сумасшедшее сердце!), на классическаго Юнга, на знаменитаго Тима Кофина, на неземнаго Вандердекена. — «Возвратись, о моя возлюбленная! и мы никогда, никогда не разстанемся» (гдѣ ты, сладкозвучная пѣвица моей юности?) О! если бы услышать опять эту пѣсню о «Пилигримѣ любви!» Разъ, но — шш! — это секретъ — у насъ была ложа, пріятели доктора часто присылали ему билетъ, опера показалась намъ немножко скучной и мы отправились въ концертъ въ одинъ переулокъ, близь Ковентгардена, и слышали самыя восхитительныя круговыя пѣсни, сидя за ужиномъ изъ сосисокъ и рубленаго картофеля, такія круговыя пѣсни, какихъ свѣтъ никогда не слыхалъ послѣ.