Да, матушка Элизабет наводила на всех страх, но вместе с тем вызывала всеобщее восхищение. Обширный сад аббатства, обнесенный изгородью, кормил добрую половину острова. На мельнице к югу отсюда три монахини открыли лечебницу, которая пользовалась большим авторитетом, чем иные больницы. Монастырский хор был великолепен. На литургии в Рождество и на Успение сюда съезжалась вся епархия.

Если бы кто-то увидел, как с наступлением ночи монашки азартно гоняют мяч на пляже или купаются после пасхальной службы, его удивлению не было бы предела. «Аллилуйя!» — радостные вопли, которые неслись из воды, долетали, наверное, до самого устья Луары.

Однако, если не считать этих мирских развлечений, Ла-Бланш была для посторонних неприступной крепостью. Несколько мальчишек попытались перелезть через стену, чтобы нарвать груш бон-кретьен, самых сочных в западной части Франции, и горько об этом пожалели. Мать-настоятельница устроила им поистине материнскую порку.

Кротиха дернула за колокольчик у ворот. За решетчатым окошком показались два черных глаза.

— Матушка в часовне. Она поет.

— Скажите, что с ней хочет поговорить Кротиха.

— Кротиха?

— Да.

— «Кротиха» — то есть «крот»?

— Только женского пола.

— А у вас нет другого имени, более…

— Более традиционного?

— Мне придется прервать репетицию рождественской службы. На меня будут смотреть все сестры… И если я скажу, что у входа ждет кротиха…

— Сестра, вы здесь недавно?

— Да.

— Скажите ей, что это по поводу Святого Иоанна.

— Святого Иоанна?

— Да.

— Так-то лучше. Это я ей передам. А вы, если захотите, можете говорить с ней как Кротиха. Присядьте пока на скамейку. Извините, что оставляю вас ждать на холоде.

Сестра Бертиль прошла по лужайке, которую в начале войны превратили в картофельное поле, что свидетельствовало о практичности монахинь. Затем углубилась в коридор и толкнула дверь. Отсюда уже были слышны рождественские гимны. Сестра Бертиль пересекла двор и вошла в часовню.

Монахини репетировали «Между быком и серым ослом спит маленький сын». Они пели на шесть или семь голосов, подняв глаза к потолку, с воодушевлением, которое заставляло забыть, что это далеко не шедевр церковной музыки. Так и чудилось, что под сводами часовни порхают тысячи ангелов. Матушка Элизабет стояла на ящике перед хором и в упоении взбивала руками воздух.

Она не сразу увидела Бертиль, которая мялась и краснела, стоя у двери. Матушка довела куплет до конца, после чего знаком велела хору умолкнуть.

Она повернулась, и деревянный ящик под ее башмаками затрещал.

— Слушаю вас, сестра Бертиль! Генерал уже здесь?

— Нет…

Это был традиционный вопрос матушки Элизабет. Она требовала, чтобы ее беспокоили лишь в том случае, если на побережье высадится генерал де Голль вместе с союзниками англичанами. Только это могло гарантировать аббатству спокойствие. Когда к ней приходили с каким-нибудь делом во время ее благочестивых размышлений в саду, или прерывали во время работы, или в обеденной тишине кто-нибудь поднимал руку, чтобы задать вопрос, она всегда уточняла: «Генерал уже здесь?»

— Что случилось, Бертиль? Почему вы покинули свой пост?

— У ворот молодая девушка, она хочет с вами поговорить.

Бертиль не осмелилась назвать ее Кротихой.

— Говорит, это по поводу Святого Иоанна.

— Сестра Марике, подмените меня?

Хорошенькая сестра Марике помогла матушке Элизабет сойти с ящика и поднялась на него сама. Настоятельница взялась за свою палку и направилась к дверям, давая на ходу указания.