Баронет до того был сбит с толку и выбит из колеи этими ее словами, что он с непритворной радостью завидел наконец свой экипаж и крикнул кучеру, чтобы тот подъехал. При этом, желая придать себе хоть сколько-нибудь развязный вид, он предложил принцессе – главным образом для того, чтобы сказать что-нибудь, – пойти навстречу экипажу. Она выразила свое согласие, и они пошли. Когда экипаж остановился, он предупредительно подсадил Серафину со всей присущей придворному человеку любезностью, затем сам поместился рядом с ней и принялся из разных сумочек и кармашков кареты, чрезвычайно хорошо приспособленной для дальних путешествий, доставать фрукты, паштеты с трюфелями, белый хлеб, дорожный стаканчик и хорошее старое вино. Всем этим он принялся потчевать Серафину с внимательной заботливостью отца, уговаривая ее отведать того и другого, увещевая ее подкрепить свои силы, и за все это время, как бы сдерживаемый законами гостеприимства, он не позволил себе ни единой, даже самой легкой насмешки. Действительно, его доброжелательство к ней казалось настолько искренним и непритворным, что Серафина была глубоко тронута и сердечно благодарна сэру Джону.

– Сэр Джон, – сказала она наконец, – я знаю, что в душе вы ненавидите и презираете меня: почему же вы так добры ко мне?

– Ах, сударыня, – отозвался он, не пытаясь протестовать против возведенного на него обвинения, – это объясняется, может быть, тем, что я имею честь быть другом вашего уважаемого супруга и большим его почитателем.

– Вы! – воскликнула она с непритворным удивлением. – А мне говорили, что вы писали самые возмутительнейшие вещи о нас обоих.

– Да, это совершенно верно, и именно на этой почве, как это ни странно, родилась и выросла наша дружба, – сказал сэр Джон. – Я написал особенно много жестокого или, если вы предпочитаете это выражение, возмутительного о вашей прекрасной особе, и ваш супруг, несмотря на это, вернул мне свободу, снабдил меня пропуском, распорядился предоставить в мое распоряжение свой экипаж, который приказал тотчас же заложить и подать к Фазаньему домику, и затем с чисто юношеским порывом и благородством побуждения вызвал меня драться с ним. Зная его супружескую жизнь и ваше к нему отношение, признаюсь, я счел этот его поступок в высшей степени благородным и прекрасным. При этом я не могу забыть простоты, искренности и сдержанной горячности этого порыва и тех скорбных нот, которые звучали в его голосе, когда он, желая убедить меня драться с ним, сказал: «Вы не бойтесь, в случае, если бы я был убит, никто не хватится меня, ведь я здесь никому не нужен!» Как видно, вы впоследствии подумали то же самое. Но, простите, я уклонился. Когда я стал доказывать ему, что не могу с ним драться, то он воскликнул: «Даже и в том случае, если я ударю вас?» И это вышло у него так горячо, так искренне и так забавно! Я очень сожалею, что не могу занести этой сцены в мою книгу, но я скажу вам, что принц Отто положительно покорил меня; я почувствовал к нему величайшее уважение и в угоду ему тут же, на его глазах, уничтожил все, что мною было написано нелестного или, как вы говорите, возмутительного о вас. И это одна из тех многочисленных услуг, которыми вы обязаны вашему мужу.

Серафина сидела молча, сжавшись в углу кареты, и когда сэр Джон закончил, она продолжала молчать еще некоторое время. Она легко мирилась с ложным и невыгодным для нее мнением тех лиц, кого она презирала или кем она пренебрегала; она обладала присущей Отто потребностью в похвалах и одобрении своих поступков; она шла прямо и неуклонно своим путем, высоко подняв голову, невзирая на клевету и порицания. Но сэру Джону, после того что он сказал и в качестве друга ее мужа, она была готова держать ответ.