|
Король отступал в одном месте, чтобы атаковать в другом, – сдался в вопросе об армии, но протолкнул свою реформу епископских епархий; убрал Гранвеллу, но сразу же навязал постановления Трентского собора. Он отступал лишь для того, чтобы сделать шаг вперед. Оглядываясь из будущего на это постепенное движение к катастрофе, Вильгельм писал правду, когда вспоминал, как сказал королю и сторонникам королевской политики, что они «вьют веревку, на которой повесятся». Но тогда, весной 1565 года, никто, кроме него, не видел так ясно исход событий. Жизнерадостная самоуверенность Эгмонта и пришедшее вскоре из Мадрида известие, что король принял его с необыкновенной благосклонностью, создали на политическом горизонте иллюзорную надежду. Вильгельм отнесся к этому скептически. «Все покажет конец», – многозначительно сказал он Людвигу, когда тот рассказал, как хорошо Эгмонта встретили в Мадриде.
За предыдущие годы веселый молодой принц Оранский изменился. В тридцать два года он уже утратил блеск юности. На портретах того времени у него серьезное, почти печальное лицо, и действительно, теперь огромные дома в Брюсселе и Бреде оживлял весельем в первую очередь его брат Людвиг, которому было двадцать семь лет. Те, кто больше остальных знал о личной жизни Вильгельма, могли приписать перемену в его внешности причине, которая не была политической, и возможно, они были бы правы. Как ни сильно Вильгельм был вовлечен в дела Нидерландов, не только политика лишила его смех легкости и навела вокруг его усталых глаз морщины от бессонницы. Все свои подростковые годы и позже, в начале юности, он имел все, что желал. Потом начались политические затруднения, которые потребовали от этого добродушного человека с легким характером мужества, терпения и рассудительности, к которым его не подготовил прежний опыт. Эти беды приближались к нему. Но теперь личная трагедия окутала мраком и тлением остаток его молодости, разрушая и его веру в себя, и его душевный покой. Его жена Анна вначале была достаточно приятной. Может быть, имела немного неуклюжие манеры и была немного дерзкой и высокомерной для нидерландского общества с его высокой культурой и непринужденными манерами: сохранилось упоминание о том, что Анна дерзко разглядывала регентшу, когда была ей представлена. Но, в конце концов, ей было только семнадцать лет. Потом отношения между принцем Оранским и его женой постепенно испортились, и тайное зло, пробившись сквозь поверхностный слой приличий, стало видно всем – и было видно так хорошо, что Анну все называли «домашним проклятием» Вильгельма. Нет сплетни слаще, чем рассказы узкого круга посвященных в тайны спальни великого человека. И поэтому при всей популярности принца Оранского мало было способных устоять перед соблазном пересказать другим, причем приукрасив, каждый случайно услышанный шепот из коридоров дворца Нассау или пересуды из предместий Бреды. Вскоре домохозяйки в переулках от Делфта до Антверпена начали качать головой по поводу неприятностей принца Оранского. Как его жена зла к его детям, как она нагрубила регентше, как странно она вела себя на свадьбе графа такого-то, как поспорила с графиней Эгмонт о том, кому из них идти первой в процессии, как высокомерно вела себя с мужем. За четыре года после свадьбы страстная девочка, которую Вильгельм увез из Саксонии, стала неуправляемой стервой, у которой часто бывала в гостях целая компания приятелей-распутников, чередовала истерическое веселье с пьяной грустью. Иногда Анна на несколько дней закрывала все занавески в своей комнате и сидела там при свете свечей, раскачиваясь и плача, а потом так же внезапно уносилась в Спа со своими шумными друзьями и, когда муж просил ее вернуться домой, вопила, что он задумал ее отравить. Невозможно сказать, почему это случилось с Анной. У нее всегда был плохой характер, ведь не осталось сведений ни о какой ее добродетели, которая искупала бы ее недостатки, и даже самые злобные пропагандисты, которые не останавливались ни перед чем, чтобы очернить Вильгельма, не нашли ни одного слова, чтобы обелить его жену. |
