В недоумении и огорчении Маргарита снова написала Филиппу, прося его дать указания. В Нидерландах уже наступила летняя жара, а решения так и не было. Кроме бедствий на Севере продолжалась эмиграция с Юга. Никогда еще будущее страны не выглядело таким мрачным, и воздух был полон шепотов. В самом Брюсселе царило фальшивое веселье оттого, что две аристократические свадьбы (женились принц Пармский и Монтиньи, брат Хорна) поддерживали торговлю предметами роскоши. Принц Пармский своим присутствием восхитил и оживил двор и на время отогрел сердце своей матери. Но вскоре его плохие манеры стали вызывать беспокойство у местных аристократов, а между ним и его слишком любящей матерью стали происходить тяжелые семейные ссоры. Споры Маргариты с мужем по поводу устройства свадьбы сына и ожидание надолго отсроченных инструкций от Филиппа изнашивали ее возбужденные нервы, и сохранились сообщения, что к осени она много времени проводила, плача в своей комнате.

Письма Филиппа, которые наконец дошли до нее в начале ноября, дали ей еще один случай заплакать, но от слез не было никакой пользы. Маргарите понадобилась целая неделя, чтобы набраться сил для появления в Совете, потому что в новых предписаниях короля было еще больше непонимания ситуации, чем в прежних. Он настаивал на осуществлении своей религиозной политики, требовал провести ее в жизнь без малейшей отсрочки и, наивно пытаясь смягчить удар, добавил, что послал корабль с зерном для нидерландских бедняков.

Даже у преданного ему Виглиуса возникли опасения. Виглиус, верный королю человек с ограниченным умом, лишь наполовину осознававший, в какой опасности находится государство, был тогда председателем Совета и в этой должности безуспешно старался выиграть время и умиротворить оппозицию. Он предложил послать к королю еще одну депутацию, так как его величество, возможно, не полностью понял нынешнюю опасную ситуацию. Но сами противники короля не пожелали и слышать об этом. Филипп уже принял два посольства и получил бесчисленное множество писем. И теперь, намекали они, он должен на горьком опыте узнать, что его политика, как однажды сказал о ней Вильгельм, «нехристианская и неприменимая на практике». Кризис больше нельзя было отсрочить. Возможно, было какое-то облегчение в чувстве, что вызов брошен и принят. Когда началось заседание, Вильгельм сказал своему соседу слова, которые вызвали ужас и смятение у расслышавшего их Виглиуса: «Мы скоро увидим пролог высокой трагедии». Слуху встревоженного Виглиуса голос Вильгельма показался негромким и свирепым.

Урожай был плохим, а зима уже была близко. Зерно с присланного Филиппом корабля не уехало бы далеко: этот груз разобрали бы ближайшие из голодающих. Голод и безработица сделали народ более чувствительным в политических делах. Непрочность экономического положения людей и физические неудобства, от которых они страдали, обязательно должны были привести их к вспышке насилия. Религия стала отдушиной, через которую могли вырываться наружу крики угнетенных. Вильгельм писал: «Это сумасшествие – вводить в действие «Плакатен», когда зерно так дорого».

Казалось, что оправдываются самые мрачные прогнозы. Из Антверпена и со всего Юга страны целые колонии ремесленников эмигрировали в Англию; даже богатые горожане распродавали свое имущество и готовились уехать. Подчинение религиозной политике короля было бы для нидерландцев экономическим самоубийством; этой политики боялись даже нидерландские сторонники короля.