«Мои братья наверняка мертвы», – писал Вильгельм своему брату Иоганну, получив первый сбивчивый доклад о битве. Но он не мог в это поверить, и, поскольку никаких следов Людвига или Генриха на поле боя обнаружено не было, ему пришлось долго мучиться неизвестностью, прежде чем в конце концов смириться с этой потерей. А потом сразу же возникло беспокойство о матери. Не станет ли этот удар слишком сильным, чтобы она смогла перенести его? Людвиг был ее самым любимым сыном, а Генрих – маленький Хайнц – родившийся незадолго до смерти своего отца, был самым младшим. Курфюрст-палатин, узнав о смерти своего сына Кристофера, мог решительно заявить, что гордится его храбростью и доблестью, но вдовой стареющей Юлиане было куда тяжелее перенести известие о гибели двоих детей. «Я молю, чтобы ты дал мне совет, – писал Вильгельм Иоганну, – что мне сказать госпоже моей матери. Должен ли я выразить ей свое сочувствие по случаю потери моих братьев, хотя я по-прежнему не знаю, живы они или мертвы». Но шли недели, потом месяцы, а о Людвиге не было никаких вестей. Вильгельм больше не мог себя обманывать. После того ужасного лета Вильгельм почти не упоминал имени Людвига, и его первое письмо к Иоганну после того, как он получил весть о той битве, содержит признание его отношения к этому событию как к личному горю. «Чтобы больше не возвращаться к этому печальному событию…» – написал он после краткого описания трагедии и далее более трех страниц письма посвятил политическому и стратегическому анализу своих планов, в связи с которыми просил совета и помощи. Только один раз, гораздо позднее, когда он писал свою Apology – официальный ответ на обвинения Филиппа II, Вильгельм нарушил это молчание одной фразой, где нотка личного горя прорывается из-под взвешенных аргументов политического характера: «мой собственный брат, которого я любил больше жизни». Любовь между ним и Людвигом, рожденная в счастливом товариществе молодости, после кошмара с Анной, только усилилась и, проверенная годами изгнания, общего изгнания и общих целей, стала слишком глубокой, чтобы ее можно было выразить словами. Молчание окружило ее, подобно гробнице.

Людвиг Нассау не был хорошим генералом, но он обладал тем благородством, отвагой и той долей яркости, которой, к сожалению, недоставало однообразным героям, боровшимся за дело протестантизма. Его описывали как «chevalier sans peur et sans reproche»[15] Реформации. И когда он погиб, это было, как будто погас факел.

Между тем на Юге Рекесенс сделал ход, встревоживший Вильгельма. Он отменил десятый пенни и пообещал прощение всем, кто подчинится королю. На Вильгельма это не произвело ни малейшего впечатления, и не только потому, что многие люди – во главе с ним самим – были поименно исключены из числа тех, кого касался этот указ, но и потому, что в нем не было сказано ни слова о возвращении конфискованной собственности и о самой главной проблеме – о выводе испанских войск, религиозной терпимости и восстановлении старых свобод и привилегий.