Дальше я могла уже и не слушать. Я уловила его прошлое в ломаных линиях, грозно чернеющих на его ладонях.

Я достала из-за прилавка коробочку чандана, порошка сандалового дерева, который смягчает боль воспоминания. Я спрыснула этим мягким ароматным веществом руки Харона, стараясь не попасть на себя. Поверх линий его жизни.

— Вотри это.

Он повиновался, хотя и рассеянно. И стоило ему это сделать, как история сама полилась из его уст:

— Однажды начались беспорядки, и туристы перестали приезжать. Повстанцы спустились с гор, из ущелий, с пулеметами и глазами, как черные дыры на лицах, да, на улицы Шринагара — города, чье имя означает Процветающий. Я уговаривал отца: «Аббаджан, надо бежать скорее», но дед говорил: «Тоба, тоба, куда нам бежать, ведь здесь земля наших предков».

— Тсс, — говорю я, стирая старые линии с его ладони, выпуская его печали на волю, в темное пространство магазина. Они еще покружили над нашими головами, готовясь вскоре улететь на поиски нового прибежища, как неизбежно делают все высвобожденные печали.

А он все говорил и говорил — слова отрывистые, как битый камень.

— Все случилось в одну ночь. В нашей приозерной деревушке. Они пришли забрать молодых мужчин. Абба-Ажан пытался остановить их. Выстрелы. Отдаются эхом по воде. Кровь, кровь и кровь. Даже деда, который спал. Красный шелк шикара еще краснее. Лучше бы и я, и я…

Как только последние капли чандан впитались в его кожу, он резко остановился. Заморгал изумленно, как будто только проснулся:

— Что я говорил?

— Ты просил погадать тебе по руке.

— Ах, да, — губы сложились в улыбку так мучительно медленно, как если бы он пережил это все снова.

— Ну что ж, выглядит многообещающе. Великие дела ждут тебя здесь, на новой земле — Америке. Богатство и счастье, и, может, даже любовь — прекрасная женщина с темными глазами, как цветы лотоса.

— О, — он легонько вздохнул. И прежде чем я успела его остановить, он наклонился и поцеловал мою руку. — Леди, благодарю вас. — Его черные вихры светятся мягкой глубиной, словно ночное летнее небо. Его губы — жерло огня — обожгли мою кожу, а его радость разлилась в моих венах, возжигая и мою кровь.

Мне не следовало этого допускать. Но не могла же я его оттолкнуть.

Я жаждала всего того, от чего ты предостерегала меня, Мудрейшая. Его благодарные губы, простодушные и пылкие, запечатлелись на сердцевине моей ладони; его печали, мерцающие, как светляки, запутались в моих волосах.

В то же время что-то во мне обратилось в страх. В меньшей степени — за себя, и за него — больше. Да, я не могу видеть будущее, это правда. Но это отчаянное пульсирование в его запястьях, кровь бегущая слишком быстро, словно зная, что осталось недолго…

Он беспечно ступил за дверь в полную угроз темноту улицы, неустрашимый Харон, ведь я его обнадежила. Я, которая может все это сделать реальностью: зеленые карточки, новые должности, девушек с глазами как лотос.

Я, Тило, доброе божество иммигрантов.

О, Харон, я послала мольбу в потрескивающий воздух, тебе вслед. Дерево сандала сохранит ясность в твоих глазах. Но снаружи раздался вдруг резкий звук, выхлопная труба автобуса, а может, и выстрел, и он перекрыл мои мольбы.

Сейчас я с радостью вижу, что мои опасения были безосновательны. Потому что прошло вот уже три месяца, и Харон, с лучезарной улыбкой на лице и с новомодными американскими словечками на языке, у меня в магазине:

— Леди, зацените, я уже не работаю у госпожи Кападия.

Я ожидаю его рассказа.

— Все эти богачи, они не вникают, что это им, в натуре, уже не Индия. Обращаются с тобой как с животным. Подай им то, да подай им се, и так без конца — выворачиваешься для них наизнанку, а в ответ они тебе даже и не кивнут.