— Наверное, технический взрыв, — шепнула она, слегка пожимая плечами. — В Техасе, Черепуша, это самое обычное дело. Работа на новых гигантских скважинах ведется круглые сутки.

Теперь мое внимание сосредоточилось на темном облаке, жутко-сероватом в лунном свете и формой напоминавшем поганку на тонкой ножке. Оно поднималось над той точкой горизонта, где я видел вспышку, и увеличивалось прямо на глазах. В нем было что-то грозное и призрачное. Меня пробрала дрожь. Но никто вокруг словно бы его не замечал.

Я пришел к выводу, что техасцы, и особенно техасцы-мексиканцы, отличаются редкостной невозмутимостью, да к тому же непрерывно одурманивают себя наркотиками. Возможно, это последнее обстоятельство и объясняет, почему наш революционный спектакль начался и продолжается так безнадежно вяло. Открыл митинг отец Франциск и после длинной молитвы произнес проповедь, внушавшую, что служение революции равносильно посещению церкви, что это такой же долг, как исповедь и заказывание заупокойных месс.

Затем показал свой номер Гучу — во всяком случае, с огоньком. Он все время взмахивал посохом и дико прыгал, то выскакивая из лучей двух прожекторов, которыми могла похвастать эстрада, то — по-моему мнению, чисто по воле случая, — опять в них возвращаясь, так что зрителям должно было казаться, будто он исчезает в небытии и вновь из него появляется. Причем микрофоном Гучу пользовался лишь половину времени; в результате для зрителей дальше десятого ряда его голос звучал как хриплый рев, перемежающийся еле слышным визгом. Ну, а его слова… М-да… "Убивайте белых в люльках и на катафалках! Убивайте белых в себе! Багровые небеса, зеленые преисподни, а Бог — серый дым, связывающий их!" Такие реплики, как и весь его номер, кое-как сошли бы в черной комедии, но не здесь. Нет, не здесь.

Даже женщины и дети — то есть мексы, видимо, не подвергнутые киборгизации, — смотрели на его кривляние с недоумением.

Теперь ораторствовал Эль Торо — и несколько ближе к делу. То есть если набор, как мне показалось, забористых цитат, надерганных из произведений Маркса и Ленина без всякой связи и скверно переведенных на испанский, можно было бы счесть более или менее настоящей речью. Но он занял позицию слишком близко от микрофона, и каждое четвертое его слово превращалось в бессмысленный грохот. Собственно говоря, ни один из выступавших понятия не имел, как следует пользоваться микрофоном.

Кроме того, Эль Торо слишком злоупотреблял демонстрацией своих бицепсов, напрягая то один из них — и при этом показывая свой невзрачный профиль — то оба. Возможно, он воображал себя символом рабочего, а, вернее, киборгизированного класса. У зрителей, по-моему, создавалось впечатление, что он намерен совершить всю революцию единолично на манер Могучего Мышонка — персонажа ранних мультфильмов. Или же, что он рекламирует курс культуризма.

Ни Рейчел-Вейчел, ни Ла Кукарача не выступили — возможно, из-за старинного обыкновения латиноамериканцев мужского пола всецело завладевать сценой. Я не сомневался, что Ла Кукарача выступила бы с куда большим успехом, чем любой из них, и, прочитай Рейчел с эстрады какое-нибудь свое революционное стихотворение, даже это было бы предпочтительнее. Уж конечно, у нее в комоде целый ящик стихов, которые она накропала в часы досуга, начиная их строками вроде "Эй, мексы! Пора распрямиться во весь ваш рост!" и с блеском рифмуя дальше: "Бейте тиранов-техасцев в гриву и в хвост!" От этих мыслей меня отвлек голос Эль Торо:

— А теперь, товарищи, для меня будет великой честью и колоссальным удовольствием представить того, кто, хотя и из иных сфер…

Он собирался представить меня! И потратить на это не менее получаса, как в заводе у всех конферансье и председателей собраний, будь они революционеры в лохмотьях или реакционеры, одетые с солидной консервативностью банковских служащих.