Не прощайте ничего нарушителям порядка, а мы, все остальные, вас поддержим. Что толку в том, что они, скажем, на моих уроках хорошо себя ведут? У всех должны хорошо сидеть! Вы думаете, почему они безупречно ведут себя у Анны Васильевны? Она не боится быть требовательной. Не обижайтесь на резкое слово, но у вас, Капитолина Игнатьевна, какие-то крайности: то на многое смотрите сквозь пальцы, думаете снисходительностью добиться авторитета, то начинаете выгонять из класса.
— Ищу метод, — смутилась учительница и, помолчав, меланхолично, словно перечисляя какие-то скучные цифры, сказала: — Янович читал на моем уроке учебник истории, потом шлепнул соседа линейкой, я его послала к директору…
— Сема? — поразился классный руководитель. — Ну, не завидую я ему, он меня не минует! А к директору отсылать не советую, это значит — расписываться в своем бессилии.
Дверь в учительскую приоткрыл завхоз Савелов.
— Сергей Иванович, вас спрашивают.
— Сейчас, — откликнулся Кремлев, вставая, — Капитолина Игнатьевна, завтра я на полчаса собираю всех, кто преподает в моем классе, поговорим о нашем общем плане воспитательной работы… Вы сможете быть в пять часов?
— Смогу…
Оказалось, пришел отец Балашова и сидел в кабинете у Бориса Петровича.
Когда Кремлев открыл дверь кабинета, Волин заканчивал разговор:
— Я вас прошу, Дмитрий Иванович, взять под свое влияние и вашу уважаемую супругу. Простите, но ведь портит она парня…
Балашов неловко поеживался и как-то виновато посмотрел на Сергея Ивановича. «Не получается. Стараюсь, но не получается».
Кремлев крепко пожал его руку.
— Ну, я вас оставлю для семейного разговора, — поднялся директор, — располагайтесь, как вам удобно…
— Вы нам нисколько не помешаете.
— Да у меня своих дел полно, — лукаво прищурился Волин и вышел из комнаты.
— Как у Бориса сейчас с успеваемостью? — спросил Дмитрий Иванович.
— Дело поправляется, — успокоил Кремлев, — думаю, пробудили мы в нем ученическое самолюбие, и ему теперь стыдно тройки получать.
Дмитрий Иванович улыбнулся.
— А дома не все гладко, — признался он. — Вчера нагрубил матери. Не знаю, как вы посмотрите? Я его за это вечером никуда не пустил — категорически! Так он, знаете, Сергей Иванович, стал в позу оскорбленного.
— Это не страшно.
— Да и я так думаю! — воскликнул Дмитрий Иванович, ободренный ответом учителя, — но как лучше снять с него этот ореол «оскорбленного»?
Балашов пытливо смотрел на учителя, в глазах его было напряженное ожидание.
Помолчав несколько секунд, Сергей Иванович, наконец, сказал:
— Попробуем вот что… сегодня же скажите ему: «Я напишу в вашу школьную газету статью о твоем двуличии: как редактор, ты поучаешь других, а сам»… Понимаете?
— Хорошо, — сразу уловив замысел, с готовностью ухватился за этот план отец. — Хорошо! Мы его с двух концов зажмем, Бориса-то Дмитриевича!
Он открыл портсигар, протянул его Кремлеву и, раскурив папиросу, признался:
— Тут, Сергей Иванович, вот какая сложность… Валерия Семеновна, — он неловко помялся, но решил быть откровенным до конца, — донимает Бориса пустяковой опекой. Скажем, читает он учебник, откинулся на спинку стула, обдумывает. И начинается: «Зачем отвлекаешься? Барышни в голове! Я тебе добра хочу». Вечером возвратится домой немного позже — на час упреков: «После одиннадцати пускать не буду». |