И вдруг пронзило. Господи, Манечка! Манечка два дня гуляла в Комарово на солнце без шапки. А ведь я говорил Фаине, что с залива ветер, чтобы она надела ей шапку! Но она же считает, у меня дурная привычка кутать ребенка! Солнце, ветер… что принес в Комарово этот ветер?

Пишу о Манечке и машинально бью себя по рукам, нарушаю свое правило не писать в этих записках о личном. Но как не писать о Манечке? Она мое самое главное с той минуты, как взглянула на меня невидящими еще глазками и я вдруг вспотел от нежности. Теперь все личное вплетено в общее. Перестройка, Чернобыль — это личное, мое.

Фаина шептала: «Господи, смилуйся над нами, накажи меня, не наказывай Манечку». Заорал на нее: «Как не стыдно думать о своем ребенке, который более-менее в безопасности, а не о чернобыльских детях!» Не сдержался, стыдно. Она жизнь отдаст за одну Манечкину слезку, за одну ее царапинку, как, впрочем, и я.

Соврал Фаине, что созванивался с ребятами с нашей АЭС и они меня заверили, что в Ленинграде не зафиксировано повышения уровня радиации. Сказал: «Ты же физик, опасности нет». Но Фаина именно потому, что физик, понимает, что взрыв был — грязная бомба, облако разнесло радионуклиды йода и цезия по большей части Европы, и нас не миновало.

По телевизору никакой информации. Горбачев молчит, а как я ему верил! Какая же это перестройка? Они просто разыгрывают спектакль. Ничего не изменилось, мы совершенно беззащитны, идея по-прежнему важнее людей. В данном случае идея даже не коммунизма как всеобщего блага, которая все же была сама по себе красива, а сомнительная поганенькая надежда скрыть свой позор — а вдруг мир не заметит ядерного взрыва? Какой цинизм. Даже блатные делят мир на своих и чужих, а для них свой народ — чужие. Страшно представить горе людей, которые сейчас смотрят на своих облученных детей. И бешеную злобу беспомощную, ведь детей можно было спасти!

Ходят слухи, без сомнения правдивые, что партийное начальство драпало на самолетах. А как же простые люди, дети?! В Киеве людей выгнали на демонстрацию. И детей, детей! Детей выгнали на демонстрацию, и дети шли под красными знаменами.

Как люди, совершившие подлость, могут жить дальше? Чужие облученные дети будут им во сне являться, что они им скажут? Что жизнь — сложная штука, что, действуя против партийной инструкции, они потеряли бы должность, что совершили подлость ради своих детей?

Чем это отличается от фашизма? Убить чужих детей ради своих? Все это история уже знает. Есть ли у палача совесть? Есть, конечно! Думаю, что плачут от ужаса все: и палачи, и герои. Но у героя есть утешение в его печали, а у палача нет, и оттого его мучительно жалко.

Вдруг шевельнулось совершенно нелепое. На сколько километров городок Проскуров отстоит от Чернобыля? Это любопытный психологический феномен, реакция на генетическом уровне, ведь родных никого на папиной родине в Проскурове не осталось и я не видел их никогда. Только строчки письма из Америки от чудом выжившей папиной любимой сестрички Иды. Того письма, что я ему не показал. И за которое до сих пор мучаюсь. Не хотел, чтобы он боялся за мою секретность.