Ларри. Никогда бы не подумал про нее, что это женщина, которая хранит письма.

Пэррит. Я бы тоже не подумал. В матери нет ничего мягкого или сентиментального.

Ларри. На последние её письма я так и не ответил. Последние пару лет я никому не писал, ни ей, ни кому-либо ещё. Я потерял охоту поддерживать связь с миром или, вернее, позволять ему досаждать мне своим жадным безумием.

Пэррит. Странно, что мать так долго поддерживала с тобой связь. Когда она с кем-нибудь порывает, то порывает навсегда. Она всегда этим гордилась. И ты знаешь, какие чувства она испытывает по отношению к Движению, — как миссионер по отношению к религии. Любой потерявший веру для неё не просто мёртв; он Иуда, которого следует сварить в масле. Однако тебя она вроде бы простила.

Ларри (сардонически). Не волнуйся, не простила. Она писала, чтобы меня обличить и попытаться заставить меня раскаяться и снова уверовать в единую праведную веру.

Пэррит. Почему ты ушёл из Движения, Ларри? Из-за матери?

Ларри (вздрагивает). Не пори чушь. С чего ты это взял?

Пэррит Нет, ничего, только я помню, как ты с ней ужасно поругался перед тем, как ты ушёл.

Ларри (с неприязнью). Ты помнишь, а я нет. Это было одиннадцать лет назад. Тебе было всего семь лет. Если мы и поспорили, то только потому что я сказал ей, что убеждён, что Движение — просто красивая розовая мечта.

Пэррит (странно улыбаясь). Я это не так помню.

Ларри. Вина тому — твоё воображение, так что забудь об этом. (Он резко меняет тему.) Ты спрашиваешь, почему я оставил Движение. У меня было много причин. Одной из них был я сам, другой — мои товарищи, а третьей — порода свиней, называющаяся человечеством в целом. Что касается меня самого, то причина была в том, что после тридцати лет службы Делу мне пришлось себе признаться, что я не был для него создан. Я с рождения обречён быть одним из тех, кто не может не видеть все стороны вопроса. Когда человек таким образом проклят, то вопросы множатся до тех пор, пока не остаются одни только вопросы и ни одного ответа. Как подтверждает история, чтобы в жизни, а особенно в революции, чего-то добиться, надо носить шоры, как лошадь, и видеть только то, что прямо впереди тебя. Конечно, при этом обязательно также видеть, что тут всё чёрное, а там всё белое. Что касается моих товарищей по великому делу, то о них я думал то же, как Гораций Уолпол думал об Англии: что он мог бы её любить, если бы не англичане. Материал, из которого должно строиться идеальное свободное общество, — это сами люди, а построить мраморный храм из смеси грязи и навоза невозможно. Когда душа человеческая перестанет быть свиным ухом, тогда и будет достаточно времени, чтобы мечтать о шёлковых кошельках. (Он сардонически улыбается, потом с раздражением как будто злится на себя, что слишком много говорит.) Вот почему я ушёл из Движения. Во всяком случае, как видишь, с твоей матерью это было никак не связано.

Пэррит (улыбается почти издевательски). Ясно, ясно. Но я уверен, что мать всегда думала, что это было из-за неё. Ты её знаешь. Послушаешь её иногда, так можно подумать, что она и есть Движение.

Ларри (смотрит на него озадаченно и с неприязнью. Резко). Ну ты даёшь, так говорить о ней, после того, что произошло!

Пэррит (одновременно смущённо и виновато). Ты пойми меня правильно. Я не насмехался, Ларри. Я просто пошутил. Я ей самой в шутку много раз говорил то же самое. Но ты прав. Я знаю, сейчас так нельзя. Я всё время забываю, что она в тюрьме. Это кажется нереальным. Не могу в это поверить. Она всегда была такой свободной. Я… не хочу об этом думать. (Ларри недоумевает и сочувствует вопреки самому себе. Пэррит меняет тему.) Чем ты занимался все эти годы с тех пор, как покинул Западное побережье?

Ларри (сардонически). Насколько это было возможно, ничем. Если я не верю в Движение, то не верю и ни во что другое, особенно в государство.