— Я согласен! — сказал он на другой день Кафтанову.

— Отлично! — обрадовался уполномоченный ГОКО. — Сейчас поедем с вами представляться заместителям председателя Совнаркома, сперва товарищу Первухину, потом товарищу Молотову.

6. Программа экспериментов или стратегия действий!

И Молотову и Первухину Курчатов понравился. Первухин, руководивший промышленными министерствами, пообещал помощь — с учетом возможностей военного времени, попросил подготовить проект постановления правительства, без спешки, обстоятельно: лучше опоздать с ним на месяц, чем потом годы каяться, что чего-то недоглядели.

Кафтанов радовался, что предложенная им кандидатура главы «урановой проблемы» встретила хороший прием у начальства. Он все повторял: «Теперь дело пойдет! Теперь дело пойдет!» А Балезин — ему поручили курировать «хозяйство Курчатова» — порадовал сообщением, что правительство разрешило новому учреждению сто московских прописок — можно приглашать специалистов со всего Советского Союза, отзывать их из армии.

— Каждая прописка — это ведь и жилплощадь, Степан Афанасьевич?

Балезин сокрушенно развел руками. Речь пока лишь о разрешении жить в Москве. Жилых домов, к сожалению, не строят с первого дня войны. Кому-то дадим — на короткое время — номера в гостиницах, в основном же будем поселять в квартирах эвакуированных — тоже временно, естественно. В общем, составляйте список на сто человек — и мне на стол!

— Будет сделано, — пообещал Курчатов.

Он заперся в гостинице, обложился книгами, иностранными журналами, среди них были и свежие немецкие — почта из нейтральных держав. Еще никогда он так внимательно не читал — старался вникнуть не только в смысл напечатанного, но и в то, что подразумевалось между строк, что утаивалось за строками. Иногда он выходил наружу — вдохнуть свежего воздуха, размять ноги. Одного он побаивался — встреч со знакомыми. Те не поняли бы, почему всегда улыбающийся, всегда живой и громогласный Игорь Васильевич выглядит таким хмурым, таким молчаливым. А он не сумел бы объяснить, что не смеется, не шутит лишь потому, что охвачен возбуждением, почти вдохновением, что весь погружен в гигантскую работу мысли и, пока эта работа не закончится, нет ему интереса ни во встречах, ни в шутках, ни в обмене житейскими новостями…

Курчатов разрабатывал стратегию ядерных работ.

Еще в мирные годы военные термины стали широко вторгаться в науку. То писали, что «исследования идут сплошным фронтом», то говорили, что ведется «наступление на загадки природы», то требовали «мобилизации научных сил» для «атаки в лоб» трудных проблем. А такие словосочетания, как «бомбардировка нейтронами», «обстрел атомов», «взрыв ядра», «разрушение элементов», уже давно утратили военное значение, это были теперь научные понятия. Но то, что Курчатов про себя называл свой план стратегией, было не данью времени, а единственно точной формулой для составляемой программы исследований. План научных работ сам собой превращался в стратегию действий.

Он возвращался мыслью к программе, предложенной до войны Академии наук. Она уже не годилась. Цель оставалась прежней — овладение энергией цепного распада ядер урана, — методы устарели. Война затормозила на два года изучение урана. За это время за рубежом ушли вперед. Тогда мы вырвались на передний край ядерной науки, сегодня — два года отставания от Германии.