– Энджи, эти подонки в «Филмо» – последние люди. О них и думать‑то не стоит.

– У‑гу. – Она судорожно, с хрипом вздохнула.

– Ну. – Я погладил ее по руке. – Я серьезно. Они – ничто. Они…

– Они бы изнасиловали меня, Патрик. Это точно. – Она взглянула на меня, губы стали подергиваться и вдруг на мгновение застыли в каком‑то диком подобии улыбки. Сначала съежилась кожа вокруг рта, потом все лицо, из глаз полились слезы, а она все пыталась удержать на лице улыбку.

Эту женщину я знал всю жизнь, и мне хватит пальцев на одной руке, чтобы пересчитать случаи, когда она при мне плакала. В тот вечер я не совсем понимал, чем были вызваны эти слезы. На моих глазах Энджи попадала в гораздо более сложные ситуации, чем та, с которой мы столкнулись сегодня в баре, и хоть бы что. Но какова бы ни была причина, видеть ее страдания мне было невыносимо.

Мы сидели в кабинете, полуотгороженном от общего зала. Я поднялся с места и стал обходить стол. Она махнула рукой, показывая, что не хочет, чтобы я приближался. Я все‑таки сел рядом с нею, она вцепилась руками в мою рубашку, уткнулась мне в плечо и тихо заплакала. Я обнял ее, гладил по голове, целовал волосы.

– Такой дурой себя чувствую, – сказала Энджи.

– Глупости говоришь, – сказал я.

Мы ехали от «Эшмонт‑гриля», и она попросила меня остановиться у парка Коламбия в Южном Бостоне. На его краю возвышались подковообразные, отделанные гранитом трибуны, с трех сторон окружавшие гаревую дорожку. Мы купили упаковку пива, принесли ее на трибуну и сели на скамью, смахнув с нее мусор.

Парк Коламбия для Энджи – место священное. Двадцать лет назад ее отец, Джимми, исчез во время облавы на мафиози, и здесь мать решилась сказать дочерям, что их отца нет в живых, хоть тело тогда и не было найдено. Когда Энджи не может заснуть или ей по ночам мерещатся призраки, она иногда приходит сюда.

Океан шумел в полусотне метров от нас, и дувший с него ветер заставил нас, чтобы не замерзнуть, крепко прижаться друг к другу.

Энджи наклонилась вперед, глядя на беговую дорожку и широкую полосу зелени за стадионом.

– Знаешь что?

– Что?

– Не понимаю, как можно причинять страдания другим людям. – Она повернулась и оказалась лицом ко мне. – Я сейчас не о тех, кто отвечает насилием на насилие. В этом мы все повинны. Я о людях, которые причиняют страдания другим просто так. Кому нравится делать гадости. Кто ловит кайф оттого, что утаскивает за собой в дерьмо всех.

– Ты о пьяницах в баре.

– Да. Они бы меня изнасиловали. Изнасиловали. Меня. – На мгновение она приоткрыла рот, как будто смысл этих слов вдруг дошел до нее впервые. – А потом пошли бы домой и отпраздновали. Нет‑нет, погоди. – Она протестующе вскинула руки, чтобы я не перебивал ее. – Нет, не то. Они бы не праздновали. Самое плохое не это. Самое плохое то, что они бы и не думали об этом. Раздели бы меня, надругались всласть, а потом помнили бы об этом так, как помнишь выпитую чашку кофе. Не как что‑то такое, что следует праздновать, а как одно из рядовых впечатлений дня.

Я молчал. Что тут скажешь?

– А Хелен, она, Патрик, почти такая же дрянь, как эти пьяницы.

– При всем уважении, ты преувеличиваешь, Эндж.

– Нисколько. Изнасилование – осквернение одноразовое. Оно жжет тебя изнутри и сводит тебя на нет, пока какая‑то скотина сует в тебя свой член. Но Хелен со своим ребенком сделала… – Энджи взглянула на беговую дорожку внизу и отхлебнула пива. – Ты слышал, что говорят матери. Видел, как Хелен относится к исчезновению девочки. Готова спорить, она оскверняет Аманду каждый день, не насилием, не жестокостью, а равнодушием.