Гиршл, сидя над книгой, поглядывал на Софью. Всего на два года старше Мины, она выглядела на столько же моложе и напоминала подростка. Как если бы ее единственной целью было развлечь подругу, она говорила и говорила до тех пор, пока Мина позволяла ей это. Мина слушала ее с полуоткрытым ртом, глаза ее были затуманены, ушки розовели, серьги поблескивали в свете лампы.

Удивительно, как Гиршла раздражало то, что еще недавно, каких-нибудь полгода назад, доставляло ему удовольствие. Теперь все изменилось! Честно говоря, глядеть на Мину ему становилось все труднее. Часто ее лицо казалось ему белым, как вата, иногда — как алая вата. Очевидно, что в том и другом случае сравнения были малоприятными, хотя неизвестно, для кого больше — для мужа или для жены. По-видимому, для обоих.

Нельзя сказать, чтобы Гиршл только и делал, что придумывал такого рода сравнения. Большую часть дня он проводил в лавке, а по утрам молился в Большой синагоге. Он очень любил это высокое, красиво украшенное здание со сводчатым потолком. Ему нравилась прохладная лестница внутри него, потолок, не имевший опоры в виде колонн, как бы паривший в воздухе. Еще больше ему нравились двенадцать окон из цветного стекла, по одному в честь каждого из двенадцати колен Израиля, особенно восточное окно, через которое проникал луч света, падавший на завесу Священного Ковчега. Но больше всего нравилась ему каменная бима, возвышение, где лежал старинный молитвенник, написанный на пергаменте из оленьей кожи, молитвенник, которого когда-то давно, во времена преследований евреев, касались руки праведников, погибших за веру в Бога.

Акавия Мазл посвятил шибушской синагоге целую главу в своей книге, но больше того мог рассказать о ней Йона Тойбер. Гиршл теперь избегал Тойбера. Он предпочитал оставаться наедине со своими мыслями, не стремился с кем-либо делиться ими. А мыслей у него было столько, что лишь Бог на небесах мог знать их число.

XX

Гиршл не видел Блюму с тех пор, как она покинула дом его родителей. Он надеялся рано или поздно увидеть ее в лавке, поскольку семья Мазл принадлежала к постоянным клиентам Гурвицев. Тем не менее она не появлялась, а Гиршл не переставал думать о ней. Он представлял себе ее в перерывах между обслуживанием покупателей; порой, продавая им какое-нибудь лакомство, даже воображал, как преподносит такое же лакомство ей в подарок. Проходил месяц за месяцем, но Гиршл не отчаивался. «Если она сама не идет, — решил он, — надо заставить ее прийти!»

Как же это сделать? «Надо изо всех сил думать о Блюме, и тогда она обязательно придет», — считал Гиршл. Но как бы упорно он ни думал о ней, она не приходила. «Не надо отступать, — твердил себе Гиршл. — Должно быть, я недостаточно напрягаю свои душевные силы. Буду думать о ней еще более напряженно». Дошло до того, что никто не мог отвлечь его от мыслей о Блюме. Он обслуживал покупателей нехотя, с трудом выдавливая из себя любезное слово.

Гиршл, который так изменился после женитьбы, вернулся к своему прежнему состоянию. Никому не удается долго быть не тем, кто он есть на самом деле. Дом его, когда-то полный гостей, опустел. Появлялась только Софья Гильденхорн, а поскольку она приходила к Мине, он не чувствовал себя обязанным ее развлекать и сидел сам по себе. В день рождения Блюмы ему пришло в голову, что единственный человек в мире был создан совершенным и ему не разрешено его видеть! Гиршл, которому вот-вот предстояло стать отцом, по существу, еще сам оставался ребенком.

Цирл замечала, что с Гиршлом творится неладное. Обсудив это между собой и не подозревая, что их женатый сын тоскует по Блюме, родители решили послать его отдохнуть в Маликровик.