Черезъ полчаса Самоплясовъ и лѣсничій Кнутъ тихо выѣзжали со двора, позвякивая бубенчикомъ, въ деревенскихъ саняхъ, покрытыхъ мохнатыми текинскими коврами. Сбруя была верхомъ сельскаго торговаго щегольства. Шлея была такъ унизана наборомъ серебряныхъ бляшекъ и пряжекъ, что ремней было совсѣмъ не видать. Оголовокъ былъ также весь въ бляхахъ. Отъ черезсѣдельника по бокамъ лошади свѣшивались двѣ ремянныя полости съ кистями, сплошь унизанныя бляхами, расписная дуга на концахъ ея наполовину блестѣла серебряной оковкой. Самоплясовъ въ щегольскомъ полушубкѣ, въ котиковой шапкѣ и въ бѣлыхъ замшевыхъ перчаткахъ самъ правилъ лошадью. Рядомъ съ нимъ въ саняхъ сидѣлъ лѣсничій.

По селу Самоплясовъ умышленно ѣхалъ шагомъ, сдерживая горячившуюся молодую лошадь, чтобъ похвастаться дѣйствительно нарядною сбруей. Морозъ былъ легкій, снѣгъ свѣжій, чистый, только въ ночь выпавшій. По случаю воскресенья крестьянскія семьи были за воротами, на улицѣ, особенно низко кланялись послѣ вчерашняго поминальнаго угощенія своему односельчанину богатѣю и дивились на дѣйствительно роскошную сбрую въ русскомъ деревенскомъ вкусѣ. Держа натянутыя возжи, Самоплясовъ не могъ снимать шапку и только кивками отвѣчалъ на ихъ низкіе поклоны, изрѣдка называя нѣкоторыхъ по именамъ и выкрикивая слова въ родѣ: «здорово, дядя Антипъ! Мухоморовъ, здравствуй! Съ праздникомъ, Василиса Макаровна!»

— Куда собрался, батюшка? — спросилъ его встрѣчный совсѣмъ древній старикъ съ палкой, въ желтыхъ рукавицахъ и новыхъ сѣрыхъ валенкахъ.

— Къ земскому въ гости, дѣдушка, — отвѣчалъ Самоплясовъ и, завидя красивую дѣвушку, прищелкнулъ языкомъ и пустилъ мимо нея лошадь рысью.

XXI

Отъ земскаго начальника Самоплясовъ вернулся поздно вечеромъ. Лѣсничій былъ съ нимъ. Земскій начальникъ ничего не имѣлъ противъ устройства посидѣлокъ въ помѣщеніи волостного правленія и обѣщался даже самъ приходить на посидѣлки.

Тетка Соломонида Сергѣевна встрѣтила Самоплясова въ ужасѣ.

— Голубчикъ, что-жъ ты къ обѣду-то! Обѣщался въ шесть часовъ, а теперь ужъ одиннадцатый часъ. Вѣдь все переварилось и пережарилось. Лещъ засохъ, солонина измочалилась въ горохѣ.

— Давайте какое есть… Земскій позадержалъ — ну, у него и подзакусили. А теперь ужинъ будетъ. Вѣдь все-таки у васъ теплое? — спросилъ Самоплясовъ.

— Какое теплое! Даже горячее, а перепрѣло иное, иное позасушилось.

— Давайте, давайте скорѣй, тетенька. Я ѣсть хочу, какъ крокодилъ, — подтвердилъ лѣсничій. — У земскаго вѣдь грибки да селедка… ну, колбаса… А основательнаго ничего не было.

Столъ былъ уже накрытъ. Тетка полѣзла въ печь за котелкомъ съ горохомъ.

— А что Колодкинъ, негоденъ? — поинтересовался Самоплясовъ у тетки.

— Опять привели, Опять лежитъ у меня въ чуланѣ. Ночью, конечно, не убѣжитъ, потому винная лавка заперта, но онъ принесъ съ собой полъ-бутылки вина.

— Отнимите у него скорѣй, отнимите и спрячьте.

— Да что! Ему все равно ужъ не выходиться. Ну, протянетъ до завтраго, а завтра опять убѣжитъ въ винную…

— Запереть его! Запереть въ чуланѣ и не выпускать!

Ночью Колодкинъ переполошилъ весь домъ. Онъ проснулся, при свѣтѣ горѣвшей лампочки сталъ искать свою водку, унесенную уже Соломонидой Сергѣевной, и, не найдя водки, сталъ кричать:

— Караулъ! Ограбили!

Всѣ вскочили съ постелей и бросились къ нему въ чуланъ. Оказалось, что, кромѣ того, во время его странствованія по селу у него украли или онъ потерялъ часы. Онъ сталъ умолять дать ему водки становился на колѣна, кланялся земно, увѣряя, что его «жжетъ изнутри». Чтобы отвязаться отъ него Соломонида Сергѣевна поднесла ему стаканчикъ водки, напоила его квасомъ и опять уложила спать.