— Может, мне действительно вчера мозги отшибли. Но поймите меня, Иван Иванович. Утопающий за соломинку хватается, так и я. Хочется ведь, правда, еще пожить чуток.

Спиркин не спускал с него горящего близким гневом, затуманенного взгляда.

— Парень ты мудреный, вижу. Поднатаскал тебя Питон на свою голову. Ничего, мне такие нравятся… Значит, так. Покажешь, где дед казну прячет?

— Покажу.

— Слова бизнесмена тебе достаточно?

— Ну, если ничего другого нету…

— Все, пшел вон. Выспись как следует. Врача попозже пришлю. Спозаранку — в путь.

На третьи сутки добрались до Святых пещер, вышли к каменистой площадке на уступе — прошлогодней стоянке. Чудно, грустно склонились над обрывом две могучие сосны, неизвестно как уцепившиеся за склон. Казалось, упадут под ударами ветра и утянут за собой всю гору. Но шли годы, десятилетия, и ничего подобного не происходило. Жизнь деревьев иногда еще загадочнее, чем жизнь человека.

Две ночевки в палатках, одна под дождем, тяжелее всех дались Спиркину. Избалованный довольством и негой последних лет, он, видно, не подрассчитал своих сил и к третьему дню сник, почернел лицом, и его постоянно знобило. После второй ночевки еле выполз к костру, сидел смурной, нахохленный, с презрительно оттопыренной губой. С каким-то детским удивлением обозревал каменистый ландшафт. Егорка осмелился спросить:

— Может, вернемся, Иван Иванович? Вроде вы немного приболели.

— Эх, малыш, — со странной улыбкой ответил Спиркин. — Такие, как я, на попятную не ходят. Запомни хорошенько, чтобы не попасть впросак.

Неожиданная немочь его злила, он шпынял попутчиков, как свору недоумков, за любую оплошность, чаще мнимую, грозя оторвать башку, а тех, что неудачно подворачивались под руку, иногда доставал неуклюжим пинком. Больше всех почему-то доставалось Ирине. Ей он грозил такими карами, из которых самой гуманной было обещание испечь ее заживо на углях. На первом привале, когда подала ему, не предупредив, чересчур горячую кружку с чаем, плеснул ей кипятком в лицо, но женщина ловко увернулась. Лишь несколько капель задели щеку.

С собой Спиркин взял пятерых боевиков, среди них были и монгол, водивший Егорку в туалет, и двое мужиков, которых он запомнил по побоям в подсобке, и, конечно, неугомонный Микрон, не выпускающий из руки пушку, снятую с предохранителя. Еще в поселке матерый бандюга сообщил Егорке, что живым из путешествия тот не вернется, пусть зря не надеется. На робкий вопрос: «Чем я вас так обидел, Микрон Микронович?» — бешено рявкнул: «Ты, падаль, мне колено прострелил, видишь, хромаю. Ничего, недолго тебе куковать».

— Это же не я, — напомнил Егорка. — Это Жакин.

— Он тоже никуда не денется, — с ужасающей уверенностью ответил Микрон. — Его очередь вторая. Я вас, падлов, научу родину любить.

С каждым часом пути его ненависть к Егорке все крепла и наконец достигла фантастического уровня. Он не спал по ночам, сидел на корточках напротив Егорки, поигрывая пушкой, наводя дуло то в живот, то в лоб, иногда щелкал вхолостую — и дико гоготал. Глаза его светились невыносимым голодным блеском.

Егорка пожаловался Спиркину:

— Вот вы, Иван Иванович, обещали сохранить мне жизнь, а как же Микрон? Он непременно меня укокошит. Видите, какой у него большой заряженный пистолет?

Спиркин цинично усмехнулся:

— Уж это, голубчик, твои личные проблемы. Или тебе нянька нужна?

— Он же совсем как будто невменяемый.

— Да, Микрон — человек непростой, обид не прощает. Так у него судьба сложилась. Никто его в жизни не жалел, он и одичал… Но ты неглупый парень, найди с ним общий язык.

— Как?

— Подари чего-нибудь.