— Быть гражданской войне, я не я буду!

К месту чрезвычайных событий подкатили серебристый «мерседес» и еще несколько казенных автомобилей. Из «мерседеса» выбрались вальяжный Натовец и господин Костомаров. Медленно прошли вдоль обочины, глазея на поврежденную технику, облепленную бойцами, на ревущие тягачи, на суету командиров… За ними на расстоянии следовала группа сопровождающих лиц.

В мирной тишине летнего дня появился странный тревожный звук, будто идущий из-под земли. Фридрих Гесс тоже встревожился; беспокойно прошелся по вверенному хозяйству — в тени мехмастерской посапывал утомленный Василий; на столике, как артиллерийский снаряд, стоял бутыль мутного самогона, рядом с ним нервно позвякивал грязный граненый стакан невероятной емкости. Бюргер решился выйти на мягкий асфальт шоссе; присел на корточки для удобства слухового восприятия — гул приближался и был необратим, как рок.

Степной и вольный ветер врывался через открытый верхний люк в боевую рубку Т-34, гуляя по ней ощутимыми полевыми запахами. Старики молчали, отдыхали от первого боя после 45-го года. Лишь Ухов работал — вел боевую машину с веселой одержимостью. Он и сообщил экипажу:

— Командир! Вижу бензин!.. И человека… Чего делает-то?

Скорый Беляев вынырнул из верхнего люка и увидел: яркими красками пестрела бензозаправка, а на шоссейном гудроне сусличным столбиком застыл странный человек с ухоженным нерусским лицом.

— Хенде хох! — веселя душу, заорал Беляев. И увидел флажок с крестом, реющий в чистой синеве русского неба. — А это что такое, едреня-феня? Кресты фрицевские. А ну, вашу мать!.. — И нажал гашетку крупнокалиберного пулемета, срезая пулями примету чужого вторжения.

Фридрих Гесс окончательно изменился в лице, испуганно вздернул руки вверх и шлепнулся на свой крепкий бюргерский зад.

Трудно не согласиться с утверждением, что жизнь берет свое. Как я ни сопротивлялся, как ни брыкался, как ни проклинал моего директора моей души Классова, но он, непьющий и трезвомыслящий, отсек меня, одурманенного праздником, от восторженных пухленьких поклонниц, затолкнул, сука тревожная, в качестве мешка с дерьмом на заднее сиденье студийного автомобиля, хорошо хоть не в багажник, и мы, посредники иллюзий, вырвались на тактический простор ночных улиц.

На столице, как каинова печать, лежала мгла. Возникало такое, повторю, впечатление, что на всех столбах вывинтили лампочки.

— Куда это мы тащимся, мутило? — возмущался я. — Мало того что ты не дал насладиться прелестями жизни, так еще и везешь неизвестно куда!

— Мне известно, — ворчал мой друг. — Ко мне домой.

— Зачем?

— Во-первых, я не хочу, чтобы ты превратился в рассохшуюся декорацию!

— Чего-чего? — не понимал я. — Классберг, ты объяснись! Ты, кажись, меня оскорбляешь?

— А во-вторых, там у нас встреча.

— С кем?

— С тем, кто может дать миллион.

— Пиздюлей?

— Нет, долларов.

— Это хорошо, блядь! — потянулся притомленным организмом. — А что ты, Классман, нес там по поводу декораций?

Мой приятель, который, вероятно, окончательно спятил от быстро меняющихся событий, принялся городить некую околесицу по поводу того, что жизнь — это игра и мы в этой игре — актеры, однако большинство населения даже не статисты, а скорее всего использованные декорации.

Надо признаться, образ мне понравился. Я так и сказал:

— Образ замечательный! — Но дополнил товарища: — Однако это не касается меня.