Поднятый по тревоге подругой врача медперсонал прибыл немедленно. Появился даже работавший допоздна над докладом доктор Барвел, готовившийся к административной проверке. По его приказу Гаррисона, хрипящего и изрыгающего блевоту, вынесли из комнаты в приемный покой. Он опорожнился в пижаму и расцарапал лицо одному из врачей, прокусил язык и выгибал спину так, что думали, что он сломает себе позвоночник. В конце концов его положили на обитый мягким стол...

Он обмяк.., казалось, жизнь стремительно уходила из него.

Доктор Барвел немедленно приложил ухо к груди Гаррисона.

– Остановка сердца... – начал он, но в следующий же миг возразил себе, – нет, слабое биение! Еще удар, сильнее, но неровный. Усиливается сердцебиение. Вот так то лучше.

Доктор невидящим взглядом обвел лица окружающих.

– Что это было? – спросил дежурный врач, бледный и дрожащий.

– Какой то припадок.., эпилепсия.., я не знаю, – доктор покачал головой. – Кто нибудь позвоните в больницу Святой Марии. Пусть немедленно пришлют машину “скорой помощи”. Вы, двое, переоденьте его, быстро. Вы поедете с ним. Я переговорю кое с кем в Портсмуте. Я хочу, чтобы он в течение недели находился под строгим наблюдением. Что бы это ни было, оно почти убило его.

Но, как покажут дальнейшие события, Гарри сон пробудет в больнице Святой Марии только три дня...

* * *

В четверг он вернулся в нормальное состояние, насколько это позволяло его сильно побитое и покрытое синяками тело. Он сломал два пальца, чуть не раздробил себе скулу, а левая сторона его лица была одним огромным синяком. Язык и губы были в два раза больше нормального размера. Он давился своим языком и не мог есть: горло саднило от удушья и рвоты. Синяки на руках, теле и ногах сделали его похожим на долматинца, но хуже всего выглядели глаза. Раньше они были однородно белые, как у вареной рыбы, теперь они были алые, словно переполненные кровью. Доктора в больнице сказали что то о лопнувших кровеносных сосудах и что это скоро пройдет, но это не проходило.

В полдень пятницы Гаррисон почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы выписаться и вернуться в “Хэйлинг Айланд”. Он с трудом, часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание, поговорил по телефону с доктором Барвелом, который сначала был против, но, в конце концов, сдался и послал медсестру забрать его. Меньше чем через час после того, как он снова вернулся в центр, его позвали к телефону. Звонок из Германии. Это был Вилли Кених.

– Ричард, Томас умер. – Его голос был ровным, но в нем не осталось ни следа обычной жесткости, он звучал опустошенно.

– Я знаю, – произнес Гаррисон, содрогаясь при этих словах. Его язык был еще сильно распухший, но содрогание пришло из самой глубины его тела.

– Он сказал, что ты узнаешь об этом. Я позвонил, чтобы сказать тебе, что скоро приеду.

– Когда?

– От недели до десяти дней, как только смогу. У меня еще остались одно два дела...

– Жаль Томаса, Вилли.

– Он очень сильно страдал. Уверен, что он был рад уйти.

– Вилли, ты должен кое что знать. Он не был рад уйти. Он совсем не хотел уходить! Он боролся. Боролся сильно. Господи, Вилли, ни один человек никогда не уходил так, как он. Я был с ним...

– В самом деле? – в голосе Кениха послышалось удивление. – Я.., я не знал. Он не хотел, чтобы я был рядом.

Гаррисон снова содрогнулся.

– Да, я действительно был там. Это трудно объяснить, и в любом случае мне не хочется вспоминать... Буду рад видеть тебя, Вилли.

– Видеть меня? Ты снова говоришь, как зрячий, а? – новая нотка закралась в голос Кениха.