Но он не ушел, а заговорил, мягко и внятно, о том, как опасно для человека - какова бы ни была его цель - заявлять во всеуслышание то, что противно его природе, несовместимо с самой его сущностью…

Воля слушал его невнимательно, не вникая в смысл, и почему-то вспоминались ему старые книги, которые он, случалось, перелистывал: с твердым знаком, с фитою, с буквой «ять». Иногда Леонид Витальевич останавливался, ожидая чего-то от Воли, и Воля вставлял:

- Угу, угу…

- Мне хочется, чтоб вы знали: говоря то, что противно нашей природе, мы изменяем свою природу - незаметно, невольно…

Леонид Витальевич внезапно заметил, что Воля невнимателен, а Воля увидел, что он это заметил.

- Ну, так, - сказал учитель, раньше чем Воля успел сообразить, чем бы сгладить неловкость. - Не провожайте меня, пожалуйста, вам потом тоскливо будет возвращаться одному.

А Воля и не намеревался его провожать, он сделал уже шаг к дому, и оттого ему стало еще более не по себе от этих слов.

Глубокой ночью, когда и мать в комнате, и все в доме давно спали, Воле, лежавшему без сна с закрытыми глазами, показалось, что Гнедин на раскладушке ворочается осторожно, зевает, вздыхает. Воля не решился его окликнуть, но сам тоже - нарочно медленно - перевернулся на другой бок, протяжно вздохнул… Вечером он не успел поговорить с Евгением Осиповичем - легли рано, - а на рассвете Гнедин должен был уйти.

- Воля, - позвал Евгений Осипович так тихо, что Воля несколько мгновений не отзывался, гадая, услышал ли на самом деле свое имя или это только почудилось…

Через минуту они уже говорили шепотом, и Воля рассказывал вперемежку, как пришла, а потом пропала Машина бабушка, про то, как пытались выручать Машу, вспомнил день, когда они с Бабинцом услышали в сводке Совинформбюро о комиссаре партизанского отряда товарище Г.

- Это не про вас было?..

- Может быть… Возможно, что обо мне.

А Воля уже спешил дальше, его волновало, что думает Гнедин о споре Леонида Витальевича с Бабинцом, и второпях он спросил не так, как собирался было («Кто, по вашему мнению, прав?»), а по-мальчишески несолидно:

- Вы за кого?!

Гнедин стал отвечать ему едва уловимым шепотом. И Воля внимал с трепетом, ему казалось, что Евгений Осипович говорит так тихо, не только опасаясь кого-нибудь разбудить, но и потому, что касается сейчас самых заветных тайн борцов с фашистами…

- В борьбе это, бывает, приходится: забыть о себе, действовать под чужим именем, свое, если надо, отдать на поругание. Это не должно тебе казаться неправильным, невозможным - бывает необходимо, - Гнедин долго молчал и, когда Воля не ждал больше продолжения разговора, добавил: - Но все каждый раз, в каждом новом случае, надо решать заново - знать, чем в этот раз жертвуешь и для чего… Не в общем порядке! - произнес он вдруг намного громче прежнего. И повторил, как бы отказываясь от чего-то наотрез: - Не в общем порядке, нет.

Что значили эти слова, если примерить их к поступку Леонида Витальевича, к его спору с Бабинцом, Воля не знал. И он сказал бы Гнедину о том, что не знает, но тот уже снова дремал - Волин шепот не задевал его слуха.

Потом, все еще не засыпая, Воля лежал и думал о Леониде Витальевиче. Не о том, прав он или неправ, а о том, что теперь с ним будет… Ему было за него тревожно и было его жаль.

Сон не приходил, и Воля стал нарочно вспоминать разные давние пустяки, перескакивая с одного на другой, помогая мыслям спутаться, приближая мало-помалу миг, когда наступит забытье.

…Он очнулся от пугающе отчетливого шепота, открыл глаза. Гнедин склонился над ним:

- Спасибо тебе за Машу. И дальше, прошу, не забывай ее.