— Прекрати, — остановил её он. — Бередя эту рану и коря себя, ты никому не сделаешь лучше. Ты ведь знаешь, что Энди был моим единственным ребёнком. Неважно, что его воспитывали главным образом Мег с Тимом. Неважно, что мы виделись с ним по пару раз в год, и он не стремился открывать мне душу. Он всё равно был моим родным сыном. Он погиб молодым, не оставив своих детей, не успев даже начать толком жить. И я никогда в жизни не перестану думать об этом, прокручивать в памяти это событие и винить себя в этом, что не сумел его уберечь.

— Ты не мог ничего сделать.

— Я понимаю. Умом понимаю. Но я обречён на эти терзания, что бы там ни говорили мой собственный разум, ты, Мег, мои родители, психологи, священники или кто-либо ещё. Я не представляю себе, откуда мне взять силы, чтобы жить дальше как прежде, не оглядываясь всё время назад и не думая «а если бы». Так устроена человеческая душа. Или наш мозг, если угодно. И нет смысла обманывать себя, будто мы можем вести себя как-то иначе.

— Да, я понимаю. Ты ведь знаешь, как мне жаль, Дюк.

— Знаю, Саша. И поэтому я прошу тебя сделать то, что следует сделать. Тело моего сына должно быть доставлено на Землю и погребено в присутствии близких людей. Две недели — это достаточный срок, чтобы закончить со всеми этими расследованиями. Все мы и так понимаем, что это был роковой несчастный случай. И я не хотел бы, чтобы из-за бюрократических формальностей наш Энди продолжал ещё невесть сколько лежать в морозилке в трёхстах тысячах километров от дома.

— Я это понимаю, Дюк. Я устрою так, чтобы он отбыл в самое ближайшее время. Обещаю. И я позабочусь о том, чтобы расследование было доведено до конца.

Он раздраженно отмахнулся от последних её слов рукой, и грустно покачал головой.

— Это уже неважно, Саша. Все эти расследования. Наказание какого-нибудь техника за служебную халатность не вернёт Энди к жизни, а лишь сломает другие жизни. Ни я, ни Мег, не жаждем возмездия. Мы хотим лишь проститься с ним, как положено. А затем начать учиться как-то жить с этим всем дальше. Пусть это и кажется сейчас невозможным.

— Да, я понимаю.

Около пяти минут после этого разговора Саша просидела в оцепенении. В её памяти вновь и вновь выстреливали флэшбэки, касающиеся её кузена. Были ли они близки? Нет, нисколько. Она могла теперь сколько угодно обманывать себя, говоря, будто любила его в глубине души. Но это было не так Этот маленький заносчивый засранец был скорее привычен ей с детства, как старый геморрой, чем любим.

Самоуверенный и надменный, но при этом закомплексованный интроверт, Энди искренне считал себя непризнанным гением, а окружающих — толпой идиотов. Он жил запертым в своём маленьком мирке, где был ограждён от реальной жизни и нормального общения с кем-либо, кроме таких же фриков, как он сам. Энди не был персонажем, которого было легко любить.

Саша всегда признавала, что кузен — очень толковый айтишник. Но она не могла отрицать, что по характеру он — тот ещё маленький ублюдок. И, за исключением случаев, когда его услуги требовались ей для работы — она не имела ничего против того, чтобы сократить общение с ним до минимума.

Однако в последние годы ситуация всё-таки изменилась. Нельзя сказать, что они с Энди стали очень близки. Даже будь у Саши желание уделить кузену больше времени, она просто не смогла бы этого сделать, занимаясь работой по 20 часов в сутки 7 дней в неделю. Но всё-таки они стали ближе, чем были прежде. Проект «Пионер: Экспансия», к которому Энди вначале подступился нехотя, со своей обычной брезгливостью, постепенно захватил его с головой. Размах поставленных перед проектом технических задач был более чем достаточен, чтобы бросить серьёзный вызов любому гению. А серьёзные интеллектуальные вызовы, в отличие от физических, Энди обожал.