Ларошу приходилось много писать о Чайковском, но подробной биографии ещё не было; он полагал, что это будет нетрудно: ведь Чайковский его друг.

…Описать его молодость в Москве, Консерваторию, учеников, дружбу с Николаем Рубинштейном, весёлую артистическую безалаберную жизнь. Медленно, но неуклонно возрастающую славу… Романсы, первые симфонии… Дезире Арто, как буря ворвавшуюся в эту жизнь, и как следствие — «Ромео и Джульетту». Это была вершина того периода, гениальная музыка, а Чайковскому не было ещё и тридцати…

— А ты уверен, что у меня есть биография?

Этот шутливый вопрос поразил Лароша: такая мысль приходила ему самому.

Есть художники, у которых всё творчество автобиографично. Каждый поворот, многие эпизоды их жизни угадываются по тому, что они создали.

Сама их жизнь — легенда, то есть сюжет для легенды. И сюжетно драматично, даже драматургично проходит перед нами их жизнь, пусть полная случайностей… Таким был Вагнер.

Другое дело Чайковский. Его жизнь несомненно любопытна. И в ней были острые повороты и события, хотя бы появление Надежды Филаретовны, которая все годы заботилась о нём — заочно. И многие другие встречи и впечатления. И всё же если описать эту жизнь со всеми её невзгодами и триумфами, то получится жизнь какого-то другого Чайковского, не композитора, написавшего «Онегина» и знаменитые симфонии, а доброго малого, со странностями, симпатичного, обаятельного, но не более. И обнаружатся какие-то поверхностные связи, неорганическое соединение двух жизней, опирающееся только на хронологию, а это не всегда надёжно.

Можно ли узнать жизнь Чайковского по его музыке? Он сам не раз говорил, что его жизнь неинтересна, то есть кажется неинтересной ему. Что же его захватывает? Чему отдаёт он свои душевные силы? И если вдуматься хорошенько, если поразмыслить над этой молодёжью (преимущественно молодёжью), которая живёт в его музыке, то приходишь к выводу, что жизнеописания этих людей и составляют его главный интерес; что он любит их гораздо больше, чем себя. Не в этом ли секрет его феноменального успеха?

Вагнер видел себя в Тристане, в Лоэнгрине, в Гансе Саксе. Чайковский, создавая своих героев, уходит от себя. И остаётся в тени. Любимцы либреттистов, все эти фараоны, герцоги, средневековые монахи, ему чужды. Он не понимает громогласных героев и героинь Вагнера, они пугают его своей ненатуральной величиной. Избранные им люди реальны, полны жизни, и чем менее они похожи на него самого, тем они любопытнее для него, тем дороже.

Прошлое и настоящее сливаются так же, как литература и жизнь. Он плакал, читая историю Жанны д'Арк, этой девочки с геройской душой. Он не только любил Таню Ларину, Ленского, Джульетту, — он знал их, как своих близких.

3

— …Во всяком случае, я не люблю исповедоваться, — сказал Чайковский.

— Между тем ты только это и делаешь.

— В чём же?

— А твои симфонии? Разве это не исповедь?

— Скорее исповедь века.

— С этим я согласен.

Ларош оживился. Ему пришли в голову новые сопоставления, которые он выскажет в своей будущей книге. Он принялся наигрывать первую арию Германа и внезапно заметил, что начальная фраза: «Я имени её не знаю» и есть тема трёх карт, но только видоизменённая. В другом ритме.

Поразительное мастерство! Соединить столь несходное, сразу показать одержимость человека двумя противоположными страстями! Даже о своей возвышенной, светлой любви Герман невольно изъясняется языком трёх карт.

«Вот оно, симфоническое мышление, — думал Ларош. — И „Онегин“ симфоничен, и „Лебединое озеро“.