Это будет день-мститель. За что? За гордыню. За то, что музыкант вообразил, будто может замедлить ход времени. За то, что в конце каждого дня он удовлетворённо говорил себе, что может в один из своих воображаемых сундуков «горсть золота накопленного всыпать».

Горсть золота — то есть несколько исписанных листов. А за шесть недель — целую оперу. Не слишком ли? Да, это уж прямо по-колдовскому получилось, не мудрено, что гордыня его обуяла.

Всё, конечно, можно объяснить. Многолетняя ежедневная тренировка, навыки. Он умел быстро работать. Всё делал быстро, энергично, разумно экономя силы. Быстро читал — и запоминал самое главное; быстро писал письма — и они не были холодны, быстро двигался. Сочинял, правда, не спеша и, может быть, оттого — быстро.

Вдохновение было с ним в ладу. Нет, оно нередко заставляло себя ждать, особенно, как ни странно, в молодые годы. Приходилось залучать его насильственно: работать, работать и рвать написанное. Приходилось подолгу ждать: может быть, настигнет внезапно. С годами оно стало чаще откликаться на его призыв — настойчивость побеждала. Но оно терзало его и в те часы, когда являлось. Как в болезненном припадке, он изнемогал под наплывом мыслей, ужасаясь, что нельзя их все записать и сразу окончить задуманное. Ларош говорил ему: «Ты не знаешь мук творчества, а только его восторги. Вот и секрет твоей трудоспособности». Ох, дружище, я знал эти муки. Но никогда не отказался бы от них.

Да, приучил свою музу к послушанию. И вот — «Пиковая дама» — за шесть недель. Вся предыдущая жизнь была подготовкой к этому последнему труду: он успевал только записывать.

И этот сегодняшний злой день абсолютного молчания тоже понятен. Переутомление. Ведь ещё не окончив оперу, он видел галлюцинации. Это ещё не такая дорогая расплата — один злой день. Надо его пережить, и всё.

Один ли день? А не последуют ли за ним другие, такие же? И не бывает ли так, что целые дни, заполненные трудом и вдохновением, тоже оказываются напрасными и целая опера, за исключением отдельных отрывков, неудачна? В «Орлеанской деве», может быть, только ария Иоанны, её прощание с родным селением, высока, подлинна. А все другие оперы, до «Онегина» и после него, — разве он доволен ими до конца? Всё же он не считает напрасными потраченные месяцы и годы. Не всё непременно и всегда должно удаваться, и совсем не обязательно, чтобы каждое новое произведение было лучше предыдущего. Да это и невозможно. Но ты сам не имеешь права сомневаться. Ты отдаёшь всего себя ради нескольких страниц. Да что страниц — ради одной фразы. И говоришь себе: «Я верю, это будет лучшее изо всего!»

Бывает, что поражение потом приводит к победе. Может быть, неудача «Орлеанской девы» (а с какой любовью он трудился тогда!) привела к удаче «Пиковой дамы»? Именно потому, что с любовью трудился. Нет, неудачи не страшны, страшно молчание. Страшно, что оно будет длительным. Нет, этих мыслей и допускать нельзя.

2

Собиралась гроза. В комнате было темно, только выделялись портреты на стенах: Рубинштейны, Балакирев, Стасов… Зажигать свет не хотелось. И книгу он оставил: не привык читать по утрам.

Если нельзя ни работать, ни гулять, если нельзя уснуть, можно вспоминать. Но — не всё. Есть воспоминания болезненные — их лучше избегать. Да и приятные — не всегда приятны: хорошо, что было, и жаль, что прошло. Но есть поучительные воспоминания — с ними связано неприятное, но это было преодолено.