Несколько мгновений доктор колебался.

– Весьма любезно с твоей стороны, – сказал он и растянулся на моем одеяле, усеянном капельками росы.

Я сел на его место, развернув кресло так, чтобы следить за костром. Некоторое время я оставался наедине со своими мыслями: сначала – об увиденном сне, затем – о Когте, всесильной реликвии, отданной случаем в мои руки. Наконец Иолента – к немалой радости моей – заворочалась, встала и потянулась, подняв изящные ручки к небу.

– Есть тут вода? – спросила она. – Мне нужно умыться.

Я ответил, что Балдандерс, по‑моему, приносил воду для ужина откуда‑то со стороны рощи. Кивнув, она отправилась на поиски ручья. Ну что ж, по крайней мере, ее пробуждение отвлекло на себя мои мысли… Я перевел взгляд с удалявшейся Иоленты на лежавшую ничком Доркас. Красота Иоленты была совершенна. Ни одна из женщин, что встречал я в жизни, не могла сравняться с нею. Высокая, статная Текла рядом с Иолентой показалась бы по‑мужски грубоватой, а неяркая русоволосая Доркас выглядела бы совсем ребенком, как и Валерия, давно забытая девочка, встреченная мной в Атриуме Времени…

И все же к Иоленте меня не влекло так, как к Агии; я не любил ее так, как любил Теклу; не желал с нею того единства помыслов и чувств, что возникло между мною и Доркас. Да, меня влекло к ней, как влекло бы всякого, увидевшего ее, но влечение это было сродни влечению к женщине с картины. И, даже восхищаясь ее красотой, я не мог не заметить (еще накануне, на сцене), как неуклюже ходит она, столь грациозная, пока стоит неподвижно. Округлые бедра ее терлись друг о друга, словно красота обременяла ее подобно младенцу во чреве. Вернувшись из рощи, поблескивая капельками воды на ресницах, с лицом, чистым и совершенным, как изгиб радуги, она ничуть не нарушила моего ощущения одиночества.

– … я говорю: у нас остались фрукты, если хочешь. Доктор вчера велел оставить что‑нибудь на завтрак.

Говорила она хрипловато, с легким придыханием – такой голос можно слушать, как музыку.

– Прости, – отвечал я, – я задумался. Да, от фруктов я не отказался бы. Очень любезно с твоей стороны.

– Если хочешь, пойди и возьми сам. Вон там, за стойкой с доспехами.

«Доспехи» были всего лишь тканью, натянутой на проволочный каркас и выкрашенной серебряной краской. За стойкой я отыскал старую корзину с кистью винограда, яблоком и гранатом.

– Я, пожалуй, тоже поем, – сказала Иолента. – Винограду.

Я отдал ей виноград и, решив, что Доркас, скорее всего, предпочла бы яблоко, положил его возле ее руки, а гранат взял себе.

– Выращен каким‑нибудь экзультантским садовником под стеклянной крышей, – заметила Иолента, разглядывая свой виноград. – Для натурального рановато. Что ж, бродячая жизнь, наверное, не так уж плоха. И я получаю треть от сбора.

– Разве ты не выступала с доктором и Балдандерсом раньше?

– Ты не помнишь меня? Странно. – Бросив в рот виноградину, она – по крайней мере, так мне показалось – проглотила ее целиком. – Нет, не выступала. Только репетировала. Но эта девушка вклинилась в сюжет так внезапно, что все пришлось поменять.

– Наверное, я внес еще большую путаницу – она ведь появлялась на сцене гораздо реже.

– Да, но на тебя мы рассчитывали. На репетициях доктор Талое исполнял вместе со своей и твою роль и говорил то, что должен был говорить ты.

– Значит, он рассчитывал на мое возвращение… При этих словах доктор вздрогнул и сел. Сна у него не было ни в одном глазу.

– Конечно же, конечно! Ведь тогда, за завтраком, мы сказали тебе, где нас искать, и, не появись ты вчера вечером, не стали бы представлять «Великие Сцены Из» и подождали бы еще денек.