Господь. В которого я должен верить. Так могла бы написать тетя, это она любительница подобных фраз. Господь – наш Спаситель, Он спасет нас от Зла. Он простит нам все Грехи. Когда она говорит такое, я спрашиваю: а) зачем? б) когда? Она отвечает: а) потому что Он любит нас, б) в Судный день.

Бог был Слово, и Слово было у Бога. Так она говорит.

Тетя думала, что я нашел работу – охранником на складе в деловом центре недалеко от нашего микрорайона. Я сказал ей, что по ночам работаю. А днем сплю, поэтому и снимаю телефонную трубку с рычага, не открываю занавески и не подхожу к двери сразу. Тетя очень порадовалась, что у меня будут хоть какие-то деньги и что я начинаю жить заново. Именно этого и хотела бы Марион. Тетя извинилась, что потревожила меня, сказала, что теперь будет звонить по вечерам или по выходным. Ей главное – знать, что у меня все тип-топ. Она за меня каждый день молится.

После ее ухода я сделал сэндвичи с яичницей, налил в кружку кофе и поднялся к себе. Достал из папки письмо мисс Макмагон и за едой перечитал. Случайно капнул на страничку, рядом с подписью, желтком, и там осталось липкое пятно.

Я достал блокнот, карандаши, нарисовал квадратики, потом картинки. И начал их раскрашивать.

На табло мелькали пункты назначения: Лидс, Эдинбург, Ньюкасл, Абердин. До отправки моего поезда оставалось двадцать пять минут, и номер платформы на табло еще не появился. Я сидел в главном вестибюле и смотрел на мельтешащих всюду людей. Я видел их смятение. Видел, какое замешательство они чувствуют внутри себя, вокруг себя, друг перед другом. Я смотрел на тех, кто сидел рядом. Через три места от меня спала женщина. В своем толстом пальто, перепоясанном куском шпагата, со свесившейся набок головой, она была похожа на осевший мешок. Старик, согнувшись над урной, копался в мусоре. Подросток на роликах, настоящий слаломист, выписывал замысловатые вензеля между сидящими, стоящими, идущими людьми, их багажом, тележками. Его волосы были высоко выбриты на висках и на затылке, черное лицо очень красиво. Оно блестело. Напротив, у стены рядом с газетным киоском, плакала маленькая девочка. Возле ее ножек валялся бумажный пакет, а кругом рассыпались разноцветные яркие конфеты. Мать шлепала девочку по голым ногам. Они были слишком далеко, и до меня не долетали звуки соприкосновения одной плоти с другой, но я видел движение жирной белой ладони: шлеп, шлеп, шлеп. Мама никогда не била ни меня, ни Дженис. Отец бил. Когда он бил Дженис, я рыдал так, как будто он бил меня. Я орал. Писался в штаны.

На вокзале я ни с кем не разговаривал. Когда я доел свой ланч, на табло уже высветился номер платформы, откуда отправлялся поезд на Абердин, – там еще были перечислены все остановки и пересадки. Я застегнул рюкзак, встал и направился к платформе. Поезд уже наполовину заполнился. Я нашел место у окна в углу вагона для некурящих. Достал детектив, положил рюкзак на багажную полку. Блокнот и карандаши доставать не стал, потому что, когда рисуешь в поезде или в автобусе, соседи обязательно подсматривают. Пытаются понять, что ты рисуешь, задают вопросы. Или молчат, зато переглядываются со своими спутниками и строят гримасы. Ухмыляются. Приходится прикрывать листок рукой, как в школе, чтобы никто не списал. Мисс Макмагон говорила:

Списывая, вы обманываете не меня, а себя. Если вам нечего сказать, лучше отдать мне чистый листок, но не списывать.

Мисс Макмагон, преподавательница английского.

Пока поезд стоял у платформы, я рисовал в уме мисс Макмагон. Я нарисовал ее спящей; нарисовал себя: я стою у постели и бужу ее. Бледное, веснушчатое лицо – недоуменное, испуганное, как у кролика, – она меня узнала. В уме я видел подушку, пропитанную кровью.