– Есть хочешь, мальчик?

Он медленно кинул – один раз.

– Глупо с моей стороны. Я целый день могу обходиться без пищи и даже не подумать о ней. И забываю, что не у всех такие терпеливые желудки. – Она кивнула в сторону двери. – Ну, чего же ты ждешь?

Они вошли в ресторан, и она провела его за загородку у стены. Из центра стола поднималась круглая консоль. Матушка Мастиф изучила напечатанное на ее боку меню, поглядывая на сидящего в ожидании мальчика, и нажала несколько кнопок.

Вскоре консоль опустилась в стол и тут же поднялась с едой: густая ароматная похлебка с овощами, какие‑то длинные клубни и нарезанный хлеб.

– Давай, – сказала она, заметив нерешительность мальчика, восхищаясь его сдержанностью и аккуратностью. – Я не голодна, да и никогда много не ем.

Она смотрела, как он поглощает пищу, иногда брала небольшие кусочки хлеба, отвечала на кивки проходящих знакомых. Когда дно миски с похлебкой было вылизано дочиста и исчез последний кусок хлеба, она спросила:

– Хочешь еще?

Он нерешительно взглянул на нее, потом коротко кивнул.

– Не удивляюсь, – сказала она, – но не хочу, чтобы ты сегодня ел еще. Ты съел порцию взрослого. Больше тебе не пойдет на пользу. Завтра утром, ладно? – Он понимающе кивнул.

– Еще одно, мальчик. Ты говорить умеешь?

– Да. – Голос у него ниже, чем она ожидала; в нем нет страха, только благодарность.

– Я хорошо говорю, – добавил он без дальнейших расспросов, чем удивил ее. – Мне сказали, что для своего возраста я говорю очень хорошо.

– Прекрасно. Я уже беспокоилась. – Она встала, опираясь на посох, и снова взяла его за руку. – Здесь близко.

– Что близко?

– Место, где я живу. И где отныне будешь жить ты. – Они вышли из ресторана и погрузились в влажную ночь.

– Как тебя зовут? – Мальчик спросил, не поднимая головы, поглядывая на тусклые витрины и отдельные освещенные окна. Внимательность его взгляда казалась неожиданной.

– Мастиф, – ответила она и улыбнулась. – Это не мое настоящее имя, мальчик, но мне его дали много лет назад. И оно задержалось у меня дольше любого мужчины. На самом деле это порода собак, очень злых и уродливых.

– Я не считаю тебя уродливой, – ответил мальчик. – Ты мне кажешься красивой.

Она смотрела на его открытое детское лицо. Слабоумный, слепой? А может, слишком умный?

– Можно мне называть тебя мамой? – с надеждой спросил он, еще более смутив ее. – Ты ведь теперь моя мать, правда?

– Что‑то в этом роде. Не спрашивай почему.

– Я не причиню никаких неприятностей. – Голос его вдруг зазвучал озабоченно, почти испуганно. – Я никогда никому не доставлял неприятностей, честно. Просто хотел, чтобы меня оставили в покое.

Почему такое отчаянное признание? подумала она. И решила не расспрашивать.

– Я от тебя ничего не требую, – заверила она. – Я простая старуха и живу простой жизнью. Она мне нравится. Хорошо, если бы она и тебе понравилась.

– Хорошо, – согласился он. – Я постараюсь помочь, если смогу.

– Дьявол знает, сколько работы в магазине. Я не так гибка, как была когда‑то. – Она вслух рассмеялась. – Теперь устаю задолго до полуночи. Знаешь, мне теперь нужны целых четыре часа сна. Да, думаю, ты сможешь мне помочь. Постарайся. Ты мне недешево обошелся.

– Простите, – сказал он упавшим голосом.

– Прекрати. Я этого не потреплю в своем доме.

– Я сказал: простите, что я вас расстроил.

Она раздраженно фыркнула, наклонилась, опираясь обеими руками на посох.