Она мечтала о том, как заставит этих маленьких безобразников полюбить ее. Она станет им близкой. Учительницы всегда такие суровые, безличные. Ничем не выражают своих чувств. А она станет им близкой, будет открыто выражать свои чувства и дарить, дарить им всю себя, все богатейшие свои запасы детям, делая их такими счастливыми, что она станет для них самой любимой учительницей на свете.

На Рождество она выберет для них самые красивые открытки, устроит им замечательный праздник в каком-нибудь из классов.

Директор, мистер Харби, был невысоким, коренастым и, как она считала, довольно вульгарным мужчиной. Но она станет для него факелом света, воплощением утонченности. Она будет сиять, как солнце, на школьном горизонте, дети будут расти под ее лучами, как трава на лугу, а учителя станут мужать и расцветать пышным невиданным цветом, как плодоносящие растения.

И вот пришло утро понедельника. Был конец сентября, и мелкий дождик, сеясь, окутывал ее туманной завесой брызг, заворачивал в уютный кокон отдельного замкнутого мирка. Она шагала к новым горизонтам. Старое постепенно скрывалось из глаз. Плотный туман, скрывающий будущее, скоро рассеется. Спускаясь с холма под дождем, с тяжелой сумкой, в которой она несла завтрак, она чувствовала, как душу стискивает тревога.

Сквозь мелкий дождик показался город на черном своем пологом холме. Ей предстоит взойти и проникнуть туда. Она чувствовала одновременно и отвращение, и взволнованность претворенного желания. И ей хотелось уклониться.

На конечной трамвайной остановке она поджидала трамвая. Вот оно, начало. Перед ней открывалась дорога на Ноттингем, куда полчаса назад отправилась в школу Тереза; позади нее была маленькая церковно-приходская школа, куда она бегала ребенком, когда была еще жива ее бабка. Та умерла два года назад. Теперь с дядей Фредом в Марше жила чужая женщина, и у них был младенец. Коссетей остался позади, и ягоды ежевики уже чернели в живых изгородях.

Стоя на остановке, она живо перенеслась в детство: вечно подтрунивавший дед, светлобородый, голубоглазый, большой монолит его тела; он утонул, ее дед; бабушка — Урсула не раз говорила, что бабушку она любила больше всех на свете; маленькая школа при церкви; мальчишки Филипс — теперь один из них в лейбгвардейском конном полку, а другой стал шахтером. Со страстью приникала она к прошлому.

Но из глубины воспоминаний до нее вдруг донеслось громыханье трамвая; за поворотом раздался глухой шум и скрип тормозов, потом трамвай появился, приблизился. Сделав круг возле конечной остановки, он замер, нависнув прямо над ней. Какие-то серые сумрачные люди заспешили к нему, с дальней стороны круга шлепал по лужам кондуктор.

Она влезла в мокрый неуютный трамвай с водой под ногами и запотевшими окнами и села там в тревожном ожидании. Начиналась ее новая жизнь.

Вот села еще одна пассажирка — по виду поденщица в потрепанном мокром пальто. Ожидание в трамвае, все не трогавшемся с места, было невыносимо. Но вот звонок, Урсулу дернуло вперед. Трамвай осторожно пополз по мокрой улице. Ее несло вперед, к новой жизни. Сердце болезненно жгло тревогой, словно плоть ее резали по живому.

Движение трамвая то и дело прерывалось, на слишком частых остановках садились люди — мокрые, молчаливые, серые — они сидели перед ней в ряд, чопорно и строго установив между колен зонты. Трамвайные окна, запотев еще сильнее, стали совсем уж непроницаемыми. Она была замкнута, заперта здесь с этими мертвыми людскими тенями. Но о том, что и она стала теперь такой же тенью, Урсула не догадывалась.