Однако все они ехали на работу, как и она. И билет у нее был точно такой же. Она сидела, прилаживаясь к этому тождеству. Но внутри нее засел страх, и она чувствовала его незнакомые, ужасные тиски.

Надо было сойти на Бат-стрит и пересесть на другой трамвай. Она глядела, как круто взбегает вверх улица. Казалось, подъем этот вел к свободе. Вспомнилось, сколько суббот она провела здесь в хождении по магазинам.

Какой свободной, беззаботной была она тогда!

Вот осторожно катит под гору ее трамвай. И с каждым метром его приближения сердце все больше наполнял ужас. Трамвай остановился, она торопливо вскочила в него. Плохо зная эту улицу, она все время, пока трамвай ехал, вертела головой. Наконец, с тревогой и дрожью, она поднялась. Кондуктор резко тронул звонок.

Она прошла по узкой, бедной, мокрой и совершенно безлюдной улице. За оградой посреди асфальтового двора стояло приземистое здание школы — промокшие стены казались черными. Вид школы был мрачен, в окнах виднелись уродливые увядшие растения.

Она вступила под арку входа. Все здесь навевало мысль о какой-то угрозе, архитектура здания имитировала церковную и призвана была давить пошлой властью авторитета. На плитах отпечатались следы ног. Здание было молчаливо и пустынно, как опустевшая тюрьма, готовая вот-вот наполниться топотом заключенных.

Урсула прошла к двери, заткнутой в какой-то мрачный закоулок учительской. Она робко постучала.

— Войдите! — Мужской голос звучал удивленно, был гулок и словно несся из тюремной камеры.

Она вошла в темную комнатенку, в которую никогда не проникали солнечные лучи. Свет голой, без абажура, газовой лампы казался резким и грубым. Сидевший за столом худой мужчина без пиджака мусолил лист бумаги в корытце копировального аппарата. Подняв на Урсулу глаза, глядевшие с узкого заостренного личика, он снял бумажный листок, поглядел на отпечатавшиеся на нем лиловатые знаки и уронил его в кучу других листков.

Урсула завороженно глядела на него. Газовый свет, мрак и теснота помещения делали все происходящее нереальным.

— Какое ужасное утро, — сказала она.

— Да, — согласился он. — Погодка хуже некуда.

Но ни утра, ни погоды для этого места словно не существовало. Здесь царило безвременье, вечность. И отвечал он голосом сдавленным, гулким, как эхо. Не зная, как продолжать разговор, Урсула сняла плащ.

— Я слишком рано? — спросила она.

Мужчина взглянул сначала на маленький циферблат часов, потом на нее. Сузившиеся зрачки буравили ее, как иголки.

— Двадцать пять минут, — произнес он. — Вы вторая. Я первым пришел.

Урсула осторожно присела на краешек стула и стала глядеть, как его худые красные руки управляются с бумажными листами — надавливают, разглаживают, потом, приподняв за краешек, снимают; мужчина вглядывался в листок и переходил к следующему. Кипа листов на столе все росла.

— Их так много сделать надо? — удивилась Урсула. Он опять вскинул на нее острый взгляд. Ему было года тридцать три, тонкое, зеленовато-бледное с острыми чертами и длинным носом лицо. Глаза у него были голубые, острые, как стальные шпажки, и довольно красивые, как решила девушка.

— Шестьдесят три, — ответил он.

— Так много! — мягко посетовала она. Потом ей в голову пришла мысль: — Но это ведь не только для вашего класса, правда? — сказала она.

— Почему же не для моего? — спросил он с некоторой злобой.

Урсула слегка оробела от этого утверждения, высказанного с холодным равнодушным пренебрежением к ее персоне. С ней еще никто не говорил так, давая понять, что ему до нее нет дела, словно обращалась она к машине.