Мертвый, он влачил свои дни — от обеда к ужину. Его лицо было бледно и постоянно сохраняло застылое выражение, а его жизнь продолжала течь — сухая, механическая. Даже его самого слегка удивляло то ужасное горе, под гнетом которого он находился. Как могло случиться, что жизнь погасла в нем, превратилась в пепел? Он написал ей ПИСЬМО:

«Я все думаю, что нам не стоит медлить с браком. Жалованье мое по приезде в Индию увеличится, и на жизнь нам хватит. А если ты не хочешь в Индию, я, наверное, смогу остаться в Англии. Но по-моему, Индия тебе бы понравилась. Там ты смогла бы заниматься верховой ездой, знакомиться с людьми.

Я считаю, что после того, как ты получишь степень, мы можем сразу же пожениться. Я жду только твоего ответа, чтобы тут же написать твоему отцу…»

Так он и жил, приучаясь обходиться без нее. Ах, если б только была она рядом. Единственным его желанием теперь было жениться на ней, обеспечить ее присутствие. Но постоянно эта полная, эта полнейшая безнадежность, холодная погашенность, бесчувствие, бессвязность…

Ему казалось, что жизнь оставила его. Душа погасла. Все его существо стало бесплотным, отторгнутым от жизни призраком. Он утерял полноту бытия, став плоским абрисом человека. День за днем в нем накапливалось безумие. Ужас несущественности был как наваждение.

Он кидался туда-сюда, пробовал то одно, то другое. Но что бы он ни делал, он понимал, что делает это лишь знак его прежнего, знак, ничем не наполняемый. Он шел в театр, но все услышанное и увиденное падало лишь на холодную поверхность сознания, ибо только этим он теперь и владел, за поверхностью же не было ничего, и переживание было ему недоступно. Он лишь механически регистрировал окружающее. В нем не осталось бытия, содержания. Не оставалось их и в людях, с которыми он сталкивался. Ему они казались лишь вариантами уже известных ему качественных соединений. В мире, где он теперь обитал, не было полноты, объемности, все превратилось в мертвую умозрительную форму, лишенную жизни, сущности.

Поначалу он много времени проводил с друзьями, приятелями. Потом он позабыл про них. Все, что они ни делали, лишь отрицало его существование, и это вызывало в нем ужас, неприятие.

Счастлив он был, лишь когда выпивал И он стал много пить. Выпив, он превращался в свою противоположность — становился теплым, рассеянным, сияющим облаком в таком же теплом, рассеянном и воздушном мире Он сливался с окружающим в единой рассеянной бесформенности. Все плавилось в розовом сиянии, и он был этим сиянием, как и все вокруг, и это было чудесно, просто чудесно. Он пел, и это было тоже чудесно.

Урсула вернулась в Бельдовер решительная, замкнутая. Она любила Скребенского — так она постановила. Ничего иного она не допустит.

Она прочла его длинное сумасшедшее письмо о том, что надо пожениться и уехать в Индию, но особого отклика оно в ней не вызвало. Казалось, на его слова о браке она не обратила внимания. До ее сознания они не дошли. Словно большая часть письма была просто болтовней без особого смысла.

Она с готовностью, любезно ответила ему. Длинные письма не были ее стихией:

«Наверное, Индия — это прекрасно. Я так и вижу себя верхом на слоне — еду, покачиваюсь, а по сторонам дороги сгибаются в поклоне аборигены. Не знаю, правда, как отнесется к этому папа — отпустит ли. Посмотрим.

Я все продолжаю вспоминать, как хорошо нам было вместе. Хотя под конец я уже не так тебе нравилась, верно? Это когда мы уехали из Парижа. Интересно, почему я уже не так тебе нравилась тогда?

Я очень тебя люблю. Люблю твое тело. Очертания его такие четкие, красивые. Как хорошо, что ты ходишь в одежде, иначе все женщины в тебя бы влюблялись.