И она уткнулась лицом в эту землю Холмов, таких сильных, что не нуждались ни в ком и ни в чем, кроме общения с вечностью небес, и пожелала себе стать такой же — сильной и гладкой, как этот холм, устремлявший свою голую грудь, руки и ноги своих отрогов, открытых всем ветрам, к небесным туманам и солнечному свету.

Но надо было подняться с солнечного земляного вала и взглянуть вниз на расчерченную долину с ее дымными, полными деятельности деревеньками. Как близорук, недальновиден этот бегущий вдаль поезд, как страшна крохотность деревенек с их убогой суетой.

Скребенский брел как пришибленный, не понимая ни где он, ни чем он с ней занят Вся ее страсть, как казалось, была направлена на то, чтобы забраться повыше, а необходимость спуститься ее угнетала. Лишь наверху, в холмах, она была свободна и воодушевлена.

Находясь в доме, она теперь его не любила. Она говорила, что ненавидит дома и особенно постели. В том, что он ложился к ней в постель, ей виделось что-то отвратительное.

Ночи она часто проводила на холмах, он — вместе с ней. Лето было в разгаре, и закаты были поздними, долгими. Лишь в половине одиннадцатого на землю опускалась наконец темно-синяя пелена, и они брали пледы и карабкались по крутой тропинке к вершине холма, он и она.

Наверху сияли огромные звезды, и видно было, как земля внизу уходит во тьму. Она резвилась на звездном просторе. Вдали они различали крохотные желтые огоньки, но огоньки были очень далеко — в море или где-то на берегу. А она резвилась на звездном просторе.

Она сбрасывала одежду, веля и ему снять с себя все, и они бежали по безлунной гладкой земле, убегая далеко, на целую милю от того места, где оставили одежду, и их тела обдувал теплый мягкий ветерок, а они были голыми, совершенно голыми, голыми, как Холмы. Ее растрепанные волосы развевались, рассыпались по плечам, она бежала быстро, а когда устремлялась в дальний путь к водоему, надевала сандалии.

В круглом водоеме ничто не тревожило покоя звезд. Она осторожно ступала в воду, черпая звезды горстями.

А потом вдруг пускалась обратно, бежала со всех ног. Он был рядом, держался возле нее, но держался лишь терпением Он был экраном, отражающим ее страхи. Он был ей нужен. Она овладевала им, сжимала, крепко стискивала, но открытые глаза ее были обращены к звездам, и лишь звезды проникали в непостижимую глубь ее лона, постигая ее наконец. Звезды, но не он.

Приходил рассвет. Они стояли вместе на вершине, на каком-то валу, сооруженном людьми каменного века, глядя, как брезжит рассвет Свет приходил в этот мир. Но мир был темен. Она наблюдала просвет на небе, такой бледный на фоне черноты. Потом чернота синела. С моря, расстилавшегося за их спинами, набегал легкий ветерок Казалось, он устремляется к бледному просвету на небе. А он и она, во тьме и на страже тьмы, стояли, наблюдая рассвет.

Свет становился ярче, набирал силу, прорываясь вверх, сквозь темно-синий прозрачный сапфир ночного неба. Свет становился ярче, белее, и вот уже небосклон загорался розовым румянцем Розовый румянец зари, а потом желтизна, бледная, новорожденная, с дрожью вступала и тут же утверждалась над источником света на горизонте.

Розовое зарево дрожало, горело, превращалось в пламя, в непостоянство алого цвета, в то время как желтизна все шире раскидывала свои язычки над крепнущим светом, мощные волны желтого света теперь катились по небу, кидая в темноту свою белую пену, а тьма все синела, синела, бледнея, и вскоре сама превращалась в сияние, заступавшее место былой тьмы.