Он не слишком удивился. Он держал ее в объятиях, тая от блаженства. Он оперся спиной о стену сарая. Дверца птичника приоткрылась. Снаружи дождь хлестал косыми струями, серо-стальными, тонкими — со странной торопливостью они являлись из жерла темноты. Он держал ее в объятиях, и оба они как будто покачивались, вибрируя в крупной, до головокружения, дрожи, сжавшись воедино в темном мраке. За приоткрытой дверью птичника, в которой они стояли, за ними и под ними была тьма, пронизанная изменчивой сеткой дождя.

— Я люблю тебя, Уилл, я люблю тебя, — стонала она. — Я люблю тебя, Уилл.

А он лишь держал ее крепко, так, словно они были одно целое, и молчал.

В доме Том Брэнгуэн немного выждал. Потом он поднялся и вышел. Он прошел по двору. Увидел странный туманный столб света, падавшего из чердачной дверцы. Он с трудом понял, что это из-за дождя свет кажется таким туманным. Он все шел, пока столб света не упал прямо на него туманным отблеском. Тогда, поглядев вверх, он увидел сквозь туман неясные очертания двух фигур — юноша прислонился к чердачной стене, и голова его чуть выглядывала из-за головы девушки. Фигуры их расплывались в струях дождя, но были освещены. Они-то думали, что ночь поглотила их. Но мужчина разглядел даже сухой освещенный чердак за ними, тени и птичьи гроздья на насестах, воздвигнутых в ночи, причудливые, странные в лучах фонаря, стоящего на полу. И в душе его черный мрак гнева вступил в схватку с нежностью самоуничижения. Она не понимает, что делает. Она предает саму себя. Она просто дитя, и больше ничего. Она не сознает, как безрассудно растрачивает себя. И он погрузился во мрак черного беспробудного отчаяния. Неужели он так стар, что должен отдавать ее мужу? Неужели он старик? Нет, он не стар. Он помоложе этого безрассудного юнца, в чьи объятия она бросилась. Кто лучше понимает ее — он или этот остолоп? Чья она, если не отца?

Ему опять припомнилось, как он нес ее, маленькую, в сарай, когда жена рожала Тома-младшего. Руки его не забыли мягкую теплую тяжесть детского тельца, шея помнит, как обвивали ее детские ручки. А теперь она решила, что с ним покончено. Решила уйти, отринуть его, оставив в его душе невыносимую пустоту, вакуум, с которым нельзя жить. Как смеет она говорить, что он стар! Он шел под дождем, покрываясь потом страдания от ужаса при мысли о старости, при мысли, что должен будет оставить все то, что было для него жизнью.

Уилл Брэнгуэн отправился домой, не увидев дяди. Подставляя дождю разгоряченное лицо, он шел, как в бреду. «Я люблю тебя, Уилл, я люблю тебя!» Слова эти не умолкали в нем. Завеса туч прорвалась, ввергнув его, обнаженного, в бескрайний простор, в котором он и шагал сейчас. Куда же он шел сквозь слепящую ночь бесконечности? Туда, где за пределами тьмы восседал смутный образ Господа Вседержителя, ввергшего его в этот мир и направлявшего его? «Я люблю тебя, Уилл, я люблю тебя!» И он дрожал от страха, а слова эти опять и опять били его в самое сердце. И он не смел представить себе ее — горящие глаза на преображенном лице. Длань Таящегося Вседержителя, светло сияющая, протянулась к нему из темноты. Покорный, трепеща от страха, он продолжал путь, а сердце его сжималось и горело от этого прикосновения.

Дни проходили за днями, молчаливо шлепая подбитыми тьмой ногами. Он приходил повидаться с Анной, но между ними опять воцарилась сдержанность. Том Брэнгуэн был мрачен, голубые глаза его глядели хмуро. Анна была странная, отрешенная. Нежные краски ее лица казались приглушенными, черты заострились горестно и безответно. Мать все клонила голову, двигаясь в своем темном мире, вновь насыщенном довольством, самодостаточном.

Уилл Брэнгуэн трудился над своей резьбой по дереву. Для него это было страстью — страстью чувствовать в руке послушный резец. Сердечная страсть его преображалась в мужественные движения стального резца. Он вырезал свой давний замысел — сотворение Евы.