И Анна стала по-новому сдержанной, по-новому самостоятельной. Внезапно она стала держаться независимо, вести себя так, словно родителей и не было рядом. И мать порою испытывала приступы гнева.

Но ухаживанье продолжалось. Вечерами Анна искала поводов отправиться за покупками в Илкестон. Возвращалась она оттуда всегда в сопровождении кузена — голова его выглядывала из-за ее плеча, он шел чуть сзади, шел за ней по пятам, как дьявол за Линкольном — так однажды в сердцах, но не без удовольствия, обозвал это Брэнгуэн.

К собственному своему удивлению, Уилл Брэнгуэн обнаружил, что очутился в когтях бешеной страсти. Однажды вечером возвращаясь с кузиной из Илкестона, он остановился с ней у ворот и поцеловал ее, и, к его удивлению, поцелуй этот обжег его, словно из темноты кто-то ударил его хлыстом. А когда они вошли, он ужасно рассердился, увидев, что родители девушки оглядывают обоих внимательно и с подозрением. Какое право имеют они так глядеть! Пусть убираются или глядят на кого-нибудь другого!

И юноша отправился домой, а звезды небесные яростно кружили над темноволосой его головой, и сердце его тоже полнилось яростной настойчивостью, яростной, словно он чувствовал какую-то невидимую преграду. И он хотел прорваться сквозь нее.

А девушка была как зачарованная. И родителям ее становилось не по себе, когда они видели, как она рассеянно слоняется по дому, ничего не замечая, не замечая их, двигается, как призрак, будто они и не видят ее. Да для них она и точно стала невидимой. Это их сердило. Но им оставалось лишь смириться. Она бродила, сосредоточенная на чем-то своем, смурная и порой непонятная.

Его тоже окружал теперь темный ореол непонятности. Казалось, он таился в напряженном, наэлектризованном мраке, а душа его жила своей напряженной жизнью, но без всякой его помощи, без всякого его участия. На сердце было муторно. Он работал быстро, механически, создавая иногда прекрасные произведения.

Больше всего он увлекался резьбой по дереву, и первой вещью, которую он сделал для Анны, был штемпель для масла. На нем он вырезал сказочную птицу-феникс, отчасти похожую на орла, распростершего симметричные крылья и взмывшего из овала очень красивых языков мерцающего пламени, которое поднималось над ободком чаши.

В тот вечер, когда он вручил ей подарок, она отнеслась к этому довольно равнодушно. Но наутро, однако, когда сбили масло, она вместо старого деревянного штемпеля с печатью в виде дубовых листьев и желудей достала новый. Ей было удивительно интересно посмотреть, что выйдет. Вышла странная взъерошенная птица в какой-то продавленной миске с толстыми и непонятными разводами над ободком. Она сделала новый отпечаток. Странное это было чувство — приподнять штемпель и увидеть туловище птицы с орлиным клювом, взлетающей тебе навстречу. Она радостно делала все новые и новые отпечатки. И каждый раз словно рождалась новая птица. И каждый брусок масла получал теперь эту живую эмблему.

Она показала ее матери и отцу.

— Какая красивая! — сказала мать, и лицо ее слегка прояснилось.

— Красиво! — воскликнул отец недоуменно, досадливо. — Только что это за птица, как он ее называл?

И этот же вопрос неделями задавали и покупатели:

— Как зовется эта птица на вашем масле?

Когда вечером пришел Уилл, она повела его в маслобойню показать результат.

— Вам понравилось? — спросил он своим громким звучным голосом, так странно отдававшимся всегда в темных тайниках ее души.

Они редко прикасались друг к другу. Им нравилось уединяться, нравилось быть рядом, но они все еще соблюдали дистанцию.

В прохладной маслобойне пламя свечи освещало белизну сливок в чанах. Он резко повернул голову. Кругом было так прохладно и уединенно, так уединенно!.